А я все жду – по-детски, по-дурацки, и каждый вечер смешиваю краски, и продолжаю в сумраке февральском писать судьбу всему наперекор. Похоже, что хранима чьим-то богом – за пазухой, в рубашке и под боком, в беспамятстве горячечно-глубоком, я ставлю по бессоннице рекорд.
Рисую пропасть, через пропасть – мостик. По волоску иду, танцуя, в гости. Мне дела нет до страхов или злости, мне все равно, что ты уже прилёг – я пробуждаю ото сна, прости же, неся угрозу, может быть, престижу. Вторгаюсь в твой удел ночной бесстыже – упрямый невозможно мотылёк.
Завариваю чайные улуны, при свете двух изящных полулуний, читаю по твоей ладони руны, не в силах дотянуться до плеча.
Разгадываю тайный смысл посланий, рубцы и шрамы умастив маслами, гадаю – твой рассудок унесла ли? Не зная от чего, но хохоча, для поцелуя подставляю губы (в своём воображении сугубо).
А ночь идёт. Уже идёт на убыль А день грядёт – всесилен и свиреп. Он нарушает шумом заоконным молчание покинутых мной комнат. И мне пора, но, выходя из комы, я слышу тростниковую свирель – в журчании воды и крови в венах, гудении усталости и фена, свистящем закипании кофейном... и сберегу на кончиках ресниц капелью нот. И буду, буду греть их. Пусть перелив мелодии запретен, отмечу пульс на такте двадцать третьем.. продолжив ждать.
В минуте от весны.