Он неведомым чудом жив.
Только списан давно в бомжи.
Тиражирует миражи,
в полутемном сыром подвале.
Так подводит его итог.
Он, как старый тростник, иссох,
молча молится на восток,
чтоб в нирвану скорей позвали.
У него под рукой река,
звезды капают с потолка,
тают белые облака:
паровое опять прорвало.
На газете лежат харчи,
где-то сверху кричат грачи,
и сивухой во рту горчит
мутноватая ночь подвала.
Жизнь – нигде.
Он и сам - Нигде.
Иногда выползает в день
и, шарахаясь от людей,
ловит солнце на тощем теле.
И зовет его «бомже мой»
баба Вера из сто седьмой,
«лечит» докторской колбасой,
той, что внуки с утра не съели.
Существует в его мирах
прошлой жизни один мираж.
Там положено умирать
не от старости, а от счастья.
Там у домика - трын-трава.
Дочь добра.
И жена жива...
Там спадают дождём слова
и в ладони его стучатся.
Тиражирует миражи,
в полутемном сыром подвале.
Так подводит его итог.
Он, как старый тростник, иссох,
молча молится на восток,
чтоб в нирвану скорей позвали.
У него под рукой река,
звезды капают с потолка,
тают белые облака:
паровое опять прорвало.
На газете лежат харчи,
где-то сверху кричат грачи,
и сивухой во рту горчит
мутноватая ночь подвала.
Жизнь – нигде.
Он и сам - Нигде.
Иногда выползает в день
и, шарахаясь от людей,
ловит солнце на тощем теле.
И зовет его «бомже мой»
баба Вера из сто седьмой,
«лечит» докторской колбасой,
той, что внуки с утра не съели.
Существует в его мирах
прошлой жизни один мираж.
Там положено умирать
не от старости, а от счастья.
Там у домика - трын-трава.
Дочь добра.
И жена жива...
Там спадают дождём слова
и в ладони его стучатся.
2020