Бабка Настя сидит за столом, щёлкает тыквенные семечки, складывает их горкой, но всё равно не успевает за Сенечкой – он ловкими пальцами кладёт их в слюнявый рот и смеётся-смеётся… «Ох, Сенька, какой же ты у меня проглот, что воробышек щуплый, а нутро, как у Одаркиного колодца!» Одаркин колодец – самый глубокий во всём селе, на дне его плещется вода в любую засуху. А сама Одарка – отродье, каких еще поискать на земле, всегда у неё припрятан камень за пазухой. Сорвал как-то Сенечка пару ягод с её смородины, рясной в тот год, компота сварить – на полмира хватит! Другая смолчала бы, а эта выскочила из хаты, бесновато орёт: «Сдай его в богадельню, чего возишься с юродивым?» Бабка Настя не обижается, знает, что болит у Одарки, – дети разъехались, не пишут, не звонят, не шлют подарков. Страх обвивает и душит её жилистой, как пенька, повителью, бога молит она прибрать её раньше, лишь бы не в богадельню. А Сенечка никуда не денется, всегда будет здесь, под боком, не познать бабке Насте, что такое тоскливо и одиноко, да и жизнь её, как латунное кольцо, будет гладкая, бесконечная… А иначе-то как? Кто же будет херувиму Сенечке бабкой, дедом, матерью и отцом, оладьи жарить, чистить тыквенные семечки, видеть, как в глазах его вспыхивают солнца? Доля Настина не легка, но велика, – нельзя мальчишке одному, не вынесет он сиротства. И потому достанет ей силы, хвала небесам, жить и держать на узловатых руках зыбкий мир, убывающий не по дням, а по часам, как вода в засуху на дне даже Одаркиного колодца. Ночь пахнет яблочной вялицей, бабке Насте не спится, сторожит – Сенечка вертится, вот-вот раскроется. Споро поправляет стеганое одеяльце, гладит ему новую рубашку из сахарно-белого ситца, праздник завтра большой – Рождество Богородицы.