Борис Пастернак | Графская При©тань

Конкурсы на Графской | сб, 03/28/2015 - 14:41

Борис Пастернак

Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол,

Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

И, как с небес добывший крови сокол,

Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,

И, поволокой рамы серебря,

Заря из сада обдавала стекла

Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,

Как лед, трещал и таял кресел шелк.

Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, темен

Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

Как за возом бегущий дождь соломин,

Гряду бегущих по небу берез.

======================

Стихотворения команд:

1-1. Усталое

Сквозит апрель из снов и форточек,

А мирный город чем-то занят.

Былые крестники и крёстные

Уходят, памятью терзаясь.

Кварталы замерли доверчиво:

Томится время за порогом.

Минуты кажутся довесками

К работе, жизни, мыслям, слогу.

Унылый день пропитан нервами,

(Весна ещё не ночевала).

Последние недели нежности,

Затем - домой в пустом трамвае.

Устал. Но время шло и старилось.

И рыхлый вечер был началом

Чего-то нового и тайного

Без призраков и обещаний.

1-2. Жизненнодорожное

Звон затихал: так затихает эхо,
теряясь в глубине щербатых скал,
состав летел в тоннельную прореху
и пустоту перед собой взрезал.
Баюкал стробоскопом окон поезд,
писака-машинист чеканил повесть
на «Ремингтоне»… Литеры колес
без расстановки вех на перегонах
состав пускали юзом под откос,
вздымали кверху, пыжась на подъемах:
несчетно станций мимо пронеслось,
а на конечной – лавки на перроне
в наколках пошлых, оспинах рябых,
клубок собаки скручен подле них,
надтреснут колокол и потерял язык,
гудит под ветром в си-бемоль миноре.
Состав вздохнул и намертво приник
к наклепу рельс. Дорожных аллегорий
затих мотив – психоделичный фолк…

… свет, зарождаясь, с темнотою спорил,
и сон, как отзвук колокола, смолк.

1-3. Берёза возле старого двора

От чувства не придумана микстура,

И не на всё находится ответ.

А жизнь – этюд в глубоких кракелюрах,*

И хеппи-энда не было, и нет.

Утеряно перо твоей жар-птицы,

Но кажется, что было всё вчера.

Приходишь, чтобы в юность возвратиться,

К берёзе возле старого двора.

А память уподоблена скрижалям,

Ты вспомнишь «Баскин Роббинс» на углу,

И первые бычки за гаражами,

И там же – первый робкий поцелуй

С единственной, конечно, самой-самой.

И не терпелось миру рассказать

Про девочку с льняными волосами,

Её ресницы, губы и глаза.

Но время шло, и старилось, и глохло,

Мечты смывая проливным дождём,

Выписывая струями на стёклах

Этюды «одиночества вдвоём».

И ты вдруг понял - в жизни всё не просто,

Что можно к счастью не найти ключа,

Что сумма двух имён былых подростков

На разность поменялась невзначай.

Когда сменился знак на «не»-любимый?

Не поздно ли теперь во всё вникать?

Но ревность заползёт с табачным дымом

Куда-то в область ниже кадыка.

Затянешься последней сигаретой,

Вздохнёшь тоскливо, скажешь вслух: «Пора!»

Как в детстве, сохранит твои секреты

Берёза возле старого двора…

==============================

* - Кракелюр - (фр. craquelure) — трещина красочного слоя или лака в произведении живописи.

1-4. Человек-девятка

В судьбе нет случайностей; человек скорее создаёт, нежели встречает свою судьбу.

Лев Николаевич Толстой

Уверенной и свежею строкою

Впишу себя в листы календаря,

И большего, наверное, не стою,

Чем числиться девятым сентября.

Родиться на девятом — прямо в точку,

И биркой — время «девять» на руке.

Наследником, предвестником, сыночком

С фортуной, крепко сжатой в кулаке.

Старательно прописанная цифра —

Свидетельство сложения планид

В случайную закономерность шифра,

Инверсию стандартных мегабит.

Судьба моя начертана с размахом,

Аврелиану славному сродни.

А может быть, в поношенной рубахе

«Война и мир » в моей стоит тени?

Как девять раз сошел Господь на Землю,

В десятый — сотворит иную твердь,

Так я свое рождение приемлю,

И девять жизней не дадут сгореть...

Рубиновым знамением предтечи

Мигает Марс, девятый круг кляня:

— Тебе под сорок, жалкий человече,

А жизнь твоя — мышиная возня!

Снаряд терзаний девятиграммовый

Засел в мозгу, унылом и больном.

И небо по-осеннему свинцово,

И чаще отбивает метроном.

Ни имени, ни славы, только снится

Девятый вал девятый день подряд.

С земли усталой облетают птицы

Кровавыми слезами сентября.

1-5. Черный сон

Луна вдовеет, плат ее беззвёзден,
Полночной тьмой исполнен старый сад…
Крадется ветер мимо черных гроздьев,
Перебирая лозы винограда –
Они плетьми кровавыми висят,
Напившиеся звона и молитвы
У колокольни – мелким бесом свиты…
А колокол тоскует о набатах:
Не потому что – зло, напротив – жизнь!
Язык чугунный… он не знает лжи,
И только люди были виноваты
Что говорил он больше о пожарах,
Войне, болезнях. Все же, говорил!
И грезится: еще не раз бы мог –
Толпа людская бы на звук бежала,
А звон летел, как ворон – легкокрыл,
Над перекрестьем временных дорог…

И сон, как отзвук колокола, смолк.

1-6. Пройдёт и это…

Нет повести банальнее на свете:

Не в первый раз прервали разговор.

Особый путь закончился в кювете

Смешной мечты, расстрелянной в упор.

В непуганую дичь попасть не целясь -

Так скучно: никакого куража.

С косой бредёт не шлюха - панацея.

Сквозь мглу и мрак не видно ни шиша.

..................................................................

Сегодня зябко здесь, на Патриарших,

Как тусклый слепок, солнце над водой.

На небосводе отсвет - "Made in Russia",

А где-то там уже трубят отбой.

Пойдём ко мне и под привычный "Хохланд"

Заварим "Дилму", торг произведём...

Вы так задумчивы сегодня, Воланд,

Неужто для Ивана грянул гром?

Всё верно: и Париж не стоит мессы.

В рулетке русской есть один патрон.

Синь блеклую брезентом туч завесит

Грядущая зима, взойдя на трон.

По-варварски здоровых время лечит,

И я не знаю, есть ли в этом толк.

Упал, сражённый влёт, безумный кречет

И сон, как отзвук колокола, смолк.

1-7. Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол:
Как зелень вытесняет желтизна...
Сироп кленовый – в чай, подушку – в кокон,
Где гусеницей ждешь, когда весна
Придет в замерзший город незнакомкой,
Купаясь в солнце, радостно смеясь.
Ты ждешь… последний лед прозрачно-ломкий
Вот-вот проломится в сырую грязь
Весны… и небо заштрихуют птицы,
Летящие в тепло к себе домой…
Моя родная, что тебе не спится?
В любое время года – я с тобой.

1-8. Старик

В ветхом срубе стойкий неуют.

Пялишься в окно, выходишь в сад.

Сын намедни привозил семью,

А сегодня — суетно — назад...

Только растревожили собак,

Не привыкших к детским голосам.

Тянешь обреченное «Судьба-а...»

И — курить, закапывать глаза...

Осень, вовлекая грусть в обряд,

Шлет дожди соломенные и,

Поволокой рамы серебря,

Забытьем окутывает их...

1-9. В лето

Мне снилась осень в полусвете стекол,

А за окном лишь слякоть, мгла и муть..

Звала мечта о солнце краснощёком

Из города, проснувшись, улизнуть.

Не по моим шагам скучают где-то

Брусчатки Рима и пески Багам,

Но из квартиры удирая в лето,

Молюсь урбанистическим богам:

Подать такси, придать "копейке" скорость

И отпустить на время тормоза.

О, господин зелёных светофоров,

Благослови дорогу на вокзал!

Простор проспектов, узость переулков,

Многоэтажек бешеный кубизм.

Горбатый мост зачертыхался гулко,

По берегу летим вдоль рощи - вниз.

Возьми себе процент с моей удачи,

Тот-кто-отвел-гаишнику-глаза!

По мне последний поезд в лето плачет...

Успеть! И пусть всему придёт вокзал!

1-10. Трансцедентальное.

Я не обучен помнить, что мне снилось,

Хотя привык решать проблемы разом.

Земная кость, а может неба милость,

Что мне важнее? Воля или разум?..

Встречаются пророки, шлюхи, швали

И прочие, кто спрятался от скуки

В тоннелях, каждый в поиске нагваля*,

Бинтуют окровавленные руки,

В стеклянных стенах пробивая выход.

Всё как всегда – ни хорошо, ни плохо.

Немного страшно в ожиданье лиха.

Крысиный визг перерастает в хохот.

Я видел сон, что в голове на плахе,

Спокойное бескрайнее болото.

Тональ* убит, с ним исчезают страхи,

Рождённые похмельем от пейота**,

В котором я устал делиться снами

С баранами под серой шкурой волка.

Я просыпаюсь перед зеркалами

Разбитыми… И слышится в осколках

Небес весенних вечное движенье,

Простуженных амуров пьяный клёкот.

Я видел сон, что помнит отраженье.

Мне снилась осень в полусвете стёкол.

* если совсем кратко - все сущее состоит из тоналя и нагваля: тональ - это тот мир, который «дан нам в ощущениях», а нагваль - который не дан, но от этого не менее реален, нежели тональ, трансценденция.

** кактус род Лофофора, содержит мескалин, психоделик.

1-11. Сезонное обострение

Терзал свирель пастух на гобелене

Преодолеть не в силах немоту.

Забытый на околице Вселенной,

Он честно оставался на посту.

За горизонт скользнуло в небыль лето,

Глухим покровом день накрыла ночь.

Ребёнком нужно быть или поэтом,

Чтоб горечь этой ночи превозмочь.

Мы с пастухом друг друга не узнали,

И было не понятно, кто есть кто.

Нарушен жанр беспечной пасторали.

Растерянно безмолвствует Ватто.

Пропала вдруг пастушка с гобелена,

Пастух её вернуть пытался зря.

В камине прогорели все поленья

И скомканный листок календаря.

...............................................................

Мне снилась осень в полусвете стёкол,

Берущая меня в тоскливый плен.

По ветхой крыше дождь настырно цокал

Предвестником сезонных перемен.

1-12. Хрут

...жил, ибо ты создал, умер, ибо ты призвал (c)

Вот первый снег пришел на остров Хрут,

И остров море поманил на берег.

В пустых домах захохотали двери,

А после упокоились к утру.

На небосводе, сером и сыром,

Висело солнце, словно белый камень,

И дерева костлявыми руками

Ловили обезумевших ворон.

Помилуй, Боже, грешного меня, —

Монах Игнатий принялся молиться.

Ему все чаще снились чьи-то лица,

И младший брат на линии огня.

Пришел декабрь, жесток и нелюдим,

Он стекла бил в замерзшем старом храме.

Монах Игнатий, потерявши память,

неделю никуда не выходил.

Творил молитву, после долго спал.

И снился брат — веселый и свободный,

А вместе с братом Николай Угодник

И зеркала, ведущие в астрал.

И был январь, голодный сирота,

Он в ледяной рубахе шел над морем.

Монах Игнатий с январем не спорил.

На небосводе солнечный янтарь

Висел покорно. Теплилась свеча,

Монах Игнатий спал, творил молитву

И видел брата с веточкою мирта:

Брат улыбался и молчал — молчал.

И был февраль, юродивый слепой,

Он обнимал рукой дрожащей остров,

Как будто сам недавно принял постриг

И шел теперь монашеской тропой.

Последний снег укрыл дощатый пол,

Где схима спал и видел сон о брате.

Брат прошептал: пойдем домой, Игнатий.

И сон, как отзвук колокола, смолк.

1-13. Изгнанники

Колени преклонив, молились Богу
Изгнанники. Боялись перемен,
Вкусив запретный плод, познав природу
Добра и Зла. Покинули Эдем.
Но время шло, и старилось, и глохло
К мольбам людей, звучащих в унисон,
И зерен правды солнечная охра
Темнела, погружаясь в чернозем.
С испорченной водой впитав былое,
Убогие, пожухлые ростки
Стремились к свету. Но иссушен зноем
Был мир людей, наполненно-пустым.
И время шло, текло, подобно Лете,
Точило камни, мыло берега.
И на песок рассыпанных столетий
Обрушилась соленая волна...

1-14. Там (отрывок из письма)

Там озеру прохладному уютно

лежать в ладонях мшистых берегов,

там сонный ветер, неподвижный будто,

в любой момент взъерошиться готов.

Там можно в лодке, рассекая тучи,

распугивая трепетных стрекоз,

уплыть под осовелый скрип уключин

в гряду бегущих по небу берез.

Ты приезжай туда. Половим рыбу,

поговорим про честь и про обман,

пока нас не накроет, словно глыба,

ночной, пришедший от воды, туман —

накроет, скроет, остановит время,

и станет важным только миг, пока

есть озеро, туман, и тихо дремлет

в тепле твоей руки моя рука.

1-15. *** (Мы всё забудем – налетевший ветер...)

Мы всё забудем — налетевший ветер

Сотрёт с ладоней ниточки дорог,

Потоком унесёт... Искать ответы

Не станем. Приютивший нас чертог,

В котором быть могло, да не случилось,

Других встречает светом и теплом...

Но мне явилась божеская милость –

Грядущее иначе потекло.

Пусть навсегда твое исчезнет имя

Из ветхих книг... Но вот придет рассвет -

Под облаком серебряной полыни

Твой никогда не потеряю след

И, как с небес добывший крови сокол,

Найду тебя, не в силах позабыть.

Укрылись берега резной осокой...

В пыли дорожной снова вижу нить...

1-16. Время Ч.

Закат раскрасил город рыжей охрой,

как будто ржа разъела мир насквозь:

и шестеренки, и земную ось...

Но время шло, и старилось, и глохло,

скрипело, суетилось, и неслось,

захлебываясь вечностью и тленом,

в госпиталях любви лечило пленных

беспамятством, помноженным на злость,

и расставляло крестики умело,

и тени разбавляло светом белым.

Да, время жгло,

и таяло,

и пело,

и...

ночью

с крыши

снегом

сорвалось...

1-17. Время нашего героя.

Пусть классик прав – не те герои нынче,

Но сверзится вожжа под хвост порой:

Мы с временем сошлись в смертельном клинче…

Ну, интересно ж – кто из нас герой?

Оно бежало, шло, ползло, летело,

Стирая в пыль что мамонтов, что гидр…

Но я-то знал – пусть бренное, но тело

Куда прочнее всех его клепсидр.

Оно теряло дни, часы, недели -

Взмывая в небо и срываясь вниз.

А я валялся на печи Емелей,

Решив, что не-движенье – тоже жизнь.

Вот в этом месте вставить бы неплохо:

«Графиня изменившимся лицом…»

Но время шло, и старилось, и глохло,

А я был весел, бодр, и огурцом!

Оно почти отбросило штиблеты,

Стираясь в быто-миро-вой войне,

А я – по ветру нос, хвост пистолетом,

Как будто рад и вроде на коне.

Ещё рывок, и финишная лента

Груди коснётся, подчеркнув финал…

Но чуть горчит победный вкус момента:

Оно жило, а я – существовал…

1-18. Молитва

Отец Всевышний, я прошу тебя – помилуй.

Прости за всё: за ропот, слёзы над судьбою.

Спаси детей, народ, страну и дай нам силы -

Опять молю я на коленях пред тобою.

Твоё могущество, я знаю, не измерить,

И сомневаться в милосердии не смею,

Но испытаний, чтобы укрепиться в вере,

Даёшь ты больше, чем мы вынести сумеем…

Пришёл не плакаться, хотя, и это тоже.

От горя и потерь забыл я, что ты рядом.

Но знаешь, Господи, какой мороз по коже

И страх от гула пролетающих снарядов?

Который месяц дом – холодные подвалы,

На быт не жалуюсь, тут главное, что живы.

Ведь каждый день и час все молятся о малом:

Чтоб смерть нас не нашла, не избрала поживой.

Я от себя прошу: помилуй, Бог, невинных,

Хочу спокойствия, с лица стереть печали

И, чтобы в храмах православной Украины

Не отпевали, а крестили и венчали.

Даруй народу, Господи, конец потерям

И неба мирного над головой в награду

За то, что вопреки всему, но в милость верим,

А самому себе мне ничего не надо.

***

Февраль, как мог, сокрыл следы народной драмы,

Руины городов укутав в саван снежный.

Заря из сада обдавала стекла храма

Даря покой, вселяя веру и надежду…

1-19. Старик и рыба

Мощнейший шторм на Балтике бушует, кровавыми слезами сентября

Янтарь выносит - тысячи чешуек таинственной неуловимой рыбы,

Что прячется в бездонности пучины и обрывает часто якоря

В заваренном ветрами капучино. Такие агрессивные порывы

Навеивает ей осенний сумрак и холод, поражающий моря.

Я слышу трётся… трётся днище судна… о спину рыбы – рыбы Янтаря.

Десятки лет потрачены впустую в попытке раздобыть морской трофей.

Берёт измором, думает спасую и брошу наконец… Не перетрётся,

Звенит струной натянутая леска. Ты не сорвёшься, выкормыш морей!

Но вновь фортуна отвернулась резко: затишье шторма, на закате солнце

Янтарным глазом заглянуло в воду… Пусть грянет буря – буря поскорей!

Я вырезаю в ясную погоду портрет Хемингуэя в янтаре...

1-20. Да просто ты без памяти любила

Твоя судьба бредёт ступенькой ниже, отсчитывая слепо этажи,

Туда, где боль на ниточку нанижет в осколки расколовшуюся жизнь.

Не замечаешь за окном погоды - больничный дух смертельно ядовит:

Ты ходишь каждый день, почти полгода, к любимому, что ждёт в палате ВИП.

Грустишь, что в этой жизни счастлив кто-то… а он счастливой сделать не успел,

Когда сменил спортивную «тойоту» на трубки аппарата ИВЛ*.

Сначала ты хотела с богом спорить, пытаясь воспротивиться судьбе,

Но каждый раз с кривой на мониторе спускалось сердце на руку к тебе.

Сейчас привычны кардиоузоры и вена с одноразовой иглой.

Тоскливый взгляд пройдётся по прибору… а шнур, как продолжение кривой,

Сознание поделит на две части: на «до» и «после». Выдернув иглу,

Поцеловав безвольное запястье, роман своей любви читаешь вслух,

А он молчит. В палате звуки – редкость. Любимый существует. Не живёт…

Обрезав нитки у марионетки, сломал игрушку Главный Кукловод,

Чей скорбный взгляд встречает нас у входа, и он же провожает в мир иной…

Надежды нет, прошло почти полгода. Реальна явь. Фантастика – в кино.

Больничная кушетка всхлипнет тяжко - ты даже не пытаешься уснуть,

Душа бездомной и больной дворняжкой тоскливо завывает на луну.

Сдавая столь мучительный экзамен, представишь не сложившуюся жизнь,

С последним поцелуем и слезами любимый образ в память отложив.

………..

В палате стало тихо и уныло, казалось, даже мир вокруг уснул.

Да просто ты без памяти любила,

Поэтому и выдернула шнур…

===========================

* - ИВЛ – искусственная вентиляция лёгких

1-21. *** (Бежало время: вольно, исступлённо…)

Бежало время: вольно, исступлённо,
Взлетало, низвергалось, будто волны,
Бросающие мусор на песок.
И нас с тобой швырнуло и, отхлынув,
Оставило лежать: детей из глины
И из ребра и мир у наших ног.

Но время шло, и старилось, и глохло,
И стало так: не радостно, не плохо,
Не сумрачно, не солнечно и не…
И, в общем-то, никак: спиваясь чаем,
Мы долго и болезненно дичали,
И пыльная фиалка на окне

Была стократ живее нас. А время
Томилось, осыпалось и дряхлело,
Шептало наговоры на очки,
Диоптриям усиливая минус,
И это было знаком: изменилось
Внутри, и вне, и всё вокруг, почти,

Почти что всё. И время тоже смертно.
В рассохшихся дверях стонали ветры
Пародией на плакальщиц в тоске,
Что рвут одежды, падая у гроба.
И глина, и ребро – исчезли оба,
Ни следа не оставив на песке.

1-22. Вербное

Я пробудился. Был, как осень, тёмен

Тягучий сон.

Метался по кровати в полудрёме,

Искал Сион.

Сквозняк вернул убогую реальность –

Скрипела дверь.

Вот воскресенье: на обоях пальмы

Да ветви верб.

Сандалиями шаркал в коридоре

Среди белья,

Туда, где запах сигарет и хлора,

Медь и фаянс.

Там, окропив лицо водой с-под крана,

Припомнил сон:

Искал ворота и кричал: «Осанна!»,

Тому, с ослом.

Я – сопричастный, следствие, причина!

Свинья – не съест!

Пост медсестры – Великий Пост отныне,

В нём жизнь и крест.

1-23. чао, Берлиоз.

такими, как сегодня, вечерами

и без того незримая граница

стирается, меняются местами

добро и зло, поэтам плохо спится.

присутствие вторгается в альковы,

в подсобки, в кабинеты, вестибюли:

вы, судари мои, всегда готовы?

тогда другой вопрос — а ко всему ли?

и сразу же догадка студит жилы

и замедляет бег карандаша:

какой же самолетик легкокрылый,

в котором путешествует душа...

вот кто-то собирался, да не встретил

рассвет, и ветер, удаляясь, нес

надежд пустопорожних прах и пепел

бесцеремонно — чао, Берлиоз!

1-24. Трудности перевода душевной лирики в плоскость стихотворного текста

Сыграем в классики? Вот класс. В нём нас

пересчитают, как цыплят, сейчас,

отведав ритм и рифму на зубок.

Мерилом будут Пастернак и Блок.

Вопрос ребром: чтоб сохранить фасон,

сгодится «Незнакомка» или «Сон»?

Признаюсь честно: не угнать за «Не-

знакомкой», «Сон» некстати мне, зане

в любое время классикам страда:

зерно - в амбар, скоту на корм - скирда.

Жюри не дремлет: «Хватит! Баста! До

черта воды! Подайте бастардо!»

Преподнести вина им кто не рад,

да вот беда: не мят мой виноград,

остался не у дела винодел.

Прости, жюри, фантазии предел.

Идут дожди в холодных нелюбвях,

листвы и птиц всё меньше на ветвях,

с пейзажа смыт водичкой окоём.

Торчу в кустах промокшим воробьём,

пою о луже, вглядываясь в рябь

(о чём ещё, когда хандрит сентябрь?),

и отраженьем лужицы в пазах

прикрытых глаз мелькнул слезинки страх.

Скорей всего, я родом из растяп?

Не потерять последнего хотя б -

чириканья о кровном сентябре.

В напеве нет ни слова о тебе.

Как ни лови, а слово - воробей:

«чик,.. чик,.. чирик,» - и каждое грубей

того, что молча греет изнутри

багряным поздним… Птичка, не дури!

Кровавыми слезами сентября

не удивить, струну воды скребя.

Согрет герданами рябин и клюкв

осенний день, и ягод полон клюв.

Девчонка наклонилась у куста,

подобием тетрадного листа

асфальт расчерчен, и пришла пора

попрыгать в классики. Я - первым, чур-чура!

1-25. Жертвоприношение

Мне снился сон. Сочилось небо синью.

Вздымаясь к небесам, огонь горел.

И глас велел: возьми родного сына

И принеси Мне в жертву на горе.

Я пробудился.

Был, как осень,тёмен в свои права едва вступивший день. Оливы нервно маялись в истоме, скучая по прохладе и воде, по часто недоступным в эту пору дождям с далеких северных вершин.

Я знал, что с Богом бесполезно спорить, когда Он за тебя давно решил, меняя сочетанье обстоятельств и отнимая то, что даровал... Я выбрал нож с удобной рукоятью и, на ослицу нагрузив дрова, ругал с досады немощность и старость. А горизонт был сумрачен и жёлт... С тревогой от ворот смотрела Сарра, и взгляд ее огнём мне спину жёг.

Вилась дорога грязно-бурой лентой, привычно на зубах скрипела пыль. Я проклинал засушливое лето и прихоти пастушеской тропы.

Готовой западнёй казались скалы; нам, пойманным, не разорвать сети, ведь Он в ответ легко измыслит кару, чтоб вздорный род под корень извести.

...А дома солнце красит рыжим кровли, и застывают тени на траве. Вот и пришли... Господь, ты хочешь крови? Пусть будет жертва.

Даже целых две.

1-26. Кошка

У кошки - девять жизней.

У меня -

всего одна, попавшая в немилость.

Пугливой мышью, мелко семеня,

шмыгнула ночь.

Мне снится или снилось

овальное окно - кошачий глаз,

и трещина - зрачком:

звериным, узким.

Привычным детским страхом:

«Was ist das?»

Полощутся застиранные блузки

с печатями шестиугольных звёзд -

невольницы натянутой веревки.

Гряду бегущих по небу берёз

разглядывает, строго хмуря бровки,

старушка девяти неполных лет.

Я слышу: «Кис-кис-кис», - из жизни прошлой,

и думаю, родиться бы…

Нет-нет,

не девочкой -

еврейской

серой кошкой.

1-27. Сумеречный парк

Я пробудился. Был, как осень, тёмен

наш старый парк. И, кронами сплетясь,

казался он тесней каменоломен,

но в глубине его терялась связь

с привычною сумятицею мира.

Здесь жизнь текла особой чередой:

звучала повелительная лира

и падал звук в раскрытую ладонь.

Метнулся день меж сосен белкой рыжей,

и озарил поляну яркий свет.

Но ничего таинственней и ближе,

чем этот сумрак не было, и нет.

1-28. *** (Проснулся зимним вечером очаг…)

Проснулся зимним вечером очаг,

Пытаясь отогреться в злую стужу.

Огонь в камине, вскоре заскучав,

Не выдержал и выскочил наружу.

Котом по спящей комнате прошёл,

Затем на стул вскарабкался картинно.

Как лед, трещал и таял кресел шелк

И растворялись в пламени гардины.

Как будто бы без малого сто лет

Огню наесться вдоволь не давали,

И пламя танцевало на столе,

А после разлеглось на покрывале.

Огонь остыл. Намаялся. Зачах.

Закончив свой разбой неудержимый,

Вернулся в отогревшийся очаг

И зафырчал довольным сизым дымом.

1-29. Сквозь время и сквозь сад

Глаза откроешь – утро в спящем доме,

Глаза закроешь – и услышишь вдруг,

Как за возом бегущий дождь соломин

Поёт о лете, золотист и сух.

По звуку он почти как настоящий

И потому – по листьям яблонь дрожь.

Ты помнишь, брат, пшеничный был и «яшный»

Соломин тихий августовский дождь…

Он говорил, что там, откуда родом

Его слова, сквозь время и сквозь сад

Глядит сосредоточенно природа,

Как на цикуте лжепестрянки спят,

Как в тонких травах чутки богомолы,

Ковчег Вселенной стар и не просмолен,

Но ради нас сегодня поплывёт,

Чтоб мы открыли мир, закрытый школой,

Пока что однобокий и весёлый,

Где «на пятёрку» бабочки полёт

И на «пять с плюсом» мама сеет маки…

Красиво врали стебли мёртвых злаков!

Мы их, сжигая, превращали в дым,

Теперь они красиво врут другим…

1-30. Прекрасные слова

И время было ново и весна была нова,
И мы, весны моложе, вдоль газонов
Шли рядом, и незрелые вороны,
Предчувствуя прекрасные слова,
Прислушивались к нам заворожённо.
А время молодое шло за нами, не отстать
Стараясь (отставая то и дело),
Природа в ожидании немела,
И я слова прекрасные под стать
Весне в уме нащупывал умело,
И молча перелистывал: "любовь...
Мы... навсегда...", - избито, не годится.
Хотелось бы таких прекрасных слов,
Что не были б в запасе у других говорунов,
И только у меня могли б родиться!
Шло время. Мы робели от прикосновений рук
(Казалось, будто рыбину задели,
Случайно проплывавшую), краснели,
И рыбины отталкивались вдруг
И дальше уплывали по аллее.
Трамваи звон и качку увозили в пустоту.
Но время шло, и старились вороны.
Всё чаще я встречал их на газонах,
Сложив крыла лежащих, а во рту
Моём слова роились окрылённо.
Но время шло и старилось. И рыхлый, застревал
Язык, и топ в замысловатом иле
Невысказанных слов, и обессилев,
Искал ещё те лучшие слова,
Которых никогда не говорили.

1-31. Погребальное.

Грустилось. Ну а что же вы хотели?

Беда – она и в Африке беда.

Сегодня хоронили мое тело

А я за этим сверху наблюдал.

Рыдали дамы (есть такой обычай).

Распорядитель в черном сюртуке

Следил за соблюдением приличий

И делал вид, что он в большой тоске.

Поп бормотал, что все мы, мол, из глины,

Верша неторопливо свой обряд.

А у могилы плакала калина

Кровавыми слезами сентября.

Нет, все не так. Не по-людски и точка!

Сегодня день решительно не мой.

И, в бренную вернувшись оболочку,

Я встал из гроба и ушел домой.

А люди что — они же просто люди:

Не стали церемоний отменять.

И со словами «скоро все там будем»

Меня дохоронили без меня.

1-32. Обряд

Увит плющом и диким виноградом

Твой старый дом, где больше нет огней.

Он ждёт! Войди, хоть это всё страшней,

А прошлое не за горами - рядом.

В который раз тебя отравят ядом

Былой любви и огненных страстей

Его глаза с картины... Сто смертей

Не отберут того, кто стал обрядом.

Горит свеча, отбрасывая тени.

Стучит в висках набата мерный звук,

Усиливая боль душевных мук.

Взглянула на портрет, душа в смятеньи.

Немым укором, верное судьбе,

Спускалось сердце на руку к тебе.

1-33. Двадцать восьмое января

"Он умер в январе, в начале года" (с)

И.Б.

Он умер в январе, в начале года,

в Америке, за письменным столом,

под чёрной амальгамой небосвода

по общему согласию сторон.

Ему сказали: "Проживёшь до марта.

Кури поменьше, плюй на пустяки.

Лазоревые голуби Сан-Марко

кириллицу склюют с твоей руки".

Но время шло, и старилось, и глохло,

и стрелки покидали циферблат.

Перетекала дней осенних охра

на ржавчину кладбищенских оград.

Двоились буквы, плыли по бумаге,

как по Неве на запад острова -

безветренно приспущенные флаги,

прощальные безмолвные слова.

А время шло и реже билось сердце.

Но остальное было, как всегда:

брели волхвы, заслышав плач младенца,

и плакала далёкая звезда.

1-34. До завтра

О, сколько зим и вёсен облетело

листами отрывных календарей…

И вот опять стоишь остолбенело,

беспомощно простившись у дверей.

А было ли и вправду что-то между

двумя словами: «здравствуй» и «пока»?

И вот уже сменяется надежда

привычкой ожидания звонка.

«Всё будет завтра – верь, и в помощь Бог нам…» –

как этот голос властвует, пьяня…

Но время шло, и старилось, и глохло,

не изменяя завтрашнего дня.

1-35. Пузыри.

Как пузыри из сонной глубины

Всплывают лица, имена и числа.

А город спит. Над крышами повисло

Надкусанное яблоко луны.

Откуда бы, да вдруг среди покоя

Взялось необъяснимое такое

Глухое чувство собственной вины

У тех, кто забывает так легко?

О, как мне позабыть о многом надо!

Но кто-то в черном притаился рядом

И чертит, чертит острым угольком.

И время словно замедляет бег

И проступают в зыбких силуэтах

Друзья и ты в их шутовской гурьбе –

Задиры, карбонарии, поэты!

Весь мир у ног и черт нам не свояк!

Мы пленных не берём! Вперед, пехота!

Драчливее не сыщешь забияк,

Отважнее не встретишь донкихотов!

Где вы теперь, горланы, бунтари,

Которым столько даровалось свыше?

Трубят горнисты у ворот зари,

Но их никто из нас уже не слышит.

1-36. Волшебные часы

Казалось бы, оглохла тишина,

Когда сломались ходики в июле,

Откуковали, замерли, уснули.

Осиротела в комнате стена.

Напрасно домовой навзрыд рыдал,

Любовно чистил шестерни и оси,

Часы теперь показывали восемь,

Кукушка выпадала из гнезда.

Вчера ещё стихала суета,

Когда часы отстукивали полночь.

Дом оживал, потягивался сонно

И слушал сказку рыжего кота.

Его легенда длилась до восьми.

И каждой ночью на оживших стульях

Красивые фарфоровые куклы

Сидели на веранде с домовым…

Встал маятник. Исчезли чудеса.

Дом опустел: ни шороха, ни вдоха.

Но время шло, и старилось, и глохло

Уже в обычных кварцевых часах.

1-37. Гений

Часы текли, как завещал художник,

Взлетало время – сытою пчелой,

На синий бархат глины придорожной

Беззвучно плакал дождик проливной.

Так может плакать потрясенный гений

Над совершенной формой ремесла…

Ее разрушить, ободрав колени

И – заново весь мир переписать?!

С лиловым солнцем, спящим, словно рыба,

В большом кармане светлого творца,

С чьих губ текло, как кровь: «А вы смогли бы?

На этой флейте… так же… до конца…»

Причастны к тайнам только ревизоры,

Что вынимают стрелы из сердец,

Но изнутри – сгорают даже горы,

Давая выход лаве наконец.

Созвездия осыпались в изножье,

Как лед, трещал и таял кресел шелк

Когда любовь коснулась осторожно

Глухой стены опустошенных щек.

И ночь – ушла, в квадрат холста врастая,

Оконной рамой открестясь от бед…

А мотыльков прерывистая стая

Летела в черный омут! Как - на свет.

1-38. Аперитив

Вино виной? Давление? Еда ли?

Но знаю точно: не было вины

В кавказском блюде типа «жричодали»

От любящей и ласковой жены.

Суть такова, что я не абы где бы

Вносил в умы читателей разлад,

А снилось мне, что будто был на небе,

Средь кущей совершая променад,

Толпу крылатых рассекая смело.

Одна мужская особь привлекла

Тем, что она огромный горб имела

И ниже поясницы два крыла,

Побитых молью, нимб не идеальный.

Посмотришь – пробивает на хи-хи!

Зато он графоманам специально

Нашёптывал для рейтинга стихи

И ставил пред поэтами задачу:

Всех пародистов – сразу на расстрел!

Да я чуть сам душой писать не начал!

Восторженно за облачком присел…

На кактус голой попой, на ежа ли -

Не пожелаешь этого врагу!

А дальше все куда-то побежали:

Бежит «Динамо», ну, и я бегу!

И даже обогнал за тучей ловко

Гряду бегущих по небу берёз

В нарядно-белых найковских кроссовках.

А в чём ещё по небу бегать кросс?

Потом, конечно, корчился от боли,

Но по заслугам получил вполне:

Звезду Мерак* на лацкан прикололи

И десять соток дали на Луне…

***

Виню во всём стакан аперитива,

Что вызвал столь внезапный поворот.

А так-то, наяву, я не спортивен,

Не в кубиках, а шариком – живот.

Жена и поддала в него коленом,

Вот не могла попозже подойти?

Иначе точно стал бы «Суперменом»

И Президентом Млечного пути…

=======================================

* - Мерак - звезда в созвездии Большой Медведицы, от арабского «пах»

1-39. Осенний звон

Частило небо моросью осенней,

срывая с веток жухлую листву,

горел светильник уличный, настенный

и лился в полутьме красивый звук:

расплакалась осина у забора

кровавыми слезами сентября -

стучали капли ровным перебором*

по глади лужи в круге фонаря...

Под этот звон небесного потока

(был очень убедителен звонарь)

вдруг вспомнились простые строчки Блока

про улицу, аптеку и фонарь...

*Перебор - погребальный колокольный звон

1-40. Пробуждение

Мне снился выход

из игры прескверной,

просвет...

Без всяких выгод.

Без команд: «К барьеру!».

Без смет.

Из мутных будней,

где мораль двойная,

туда -

в мир изумрудный,

где чиста речная

вода.

Где нет ни боли,

ни грызни бесплодной

с собой,

где на приколе

мне качает лодку

прибой.

Вот вышел к пирсу,

и до тёплых брёвен

мне шаг...

Я пробудился.

Был, как осень, тёмен

и наг.

Февральский вечер

истекал - чернилен

и скуп.

...Отдайте, черти,

хоть костюм спортивный -

я тут!

Что было силы

я кричал: "Ну, где же

игра?"

.....................

Лицо накрыла

мне простынкой свежей

сестра...

1-41. Полусон

"… чем длиннее их улицы, тем города счастливей"
(И. Бродский)

Закрытость окон, замкнутость квартир.
Опутывает слов цепной пунктир,
натягиваясь до надрывно тихо.
И мысли застаёшь во всём чужом.
Ошибся грёзой, чувством, этажом.

В подобной жизни сон похож на выход,
а значит, пробуждение - на вход,
хоть кажется в дверях наоборот.
Тот миг не разберёт сам чёрт.

В системе
дворовых анфилад за мглой вослед
бродил не раз, но выводил рассвет,
и ветер, удаляясь, нёс, как время,
свой вес бульваром - вдоль, наискосок,
но сам себя он вынести не мог,
и тем же мигом длилась поступь ветра.

Да, как там? С диким ветром наравне?
Неровно дышит город в полусне.
И свежесть одиночества, и вера
в любое направление пути,
где снова можно грани перейти
и возвратиться цельным. Но, конечно,
единственное важно: лёгкий пар
вдогонку ветру, шаг, бульвар - тропа
бесцельности, которая конечна.

1-42. Вагон

Гряду бегущих по небу берез

перевалило солнце, покраснев.

В меня впитался мерный стук колёс.

Выкладывал сосед на столик снедь

и вспоминал совсем другой вагон:

их увозили вместе с лошадьми

от бомб, от оккупации, тайком,

оставив в темноте с сестрой одних -

их спрятали, соорудив постель,

над лошадьми, под крошечным окном.

Протиснув руку в найденную щель,

он гладил теплый лошадиный нос.

Он говорил, что кончилась вода,

что голод выворачивал нутро

и что всего труднее было ждать,

пока опять не принесут ведро,

что в темноте проваливался в сон,

что не спала сестра - как на посту,

что мир казался страшным колесом,

и что он ненавидит этот стук.

Я молча слушал, пил его коньяк.

Бельё нам проводница принесла.

Мне снилась ты, предавшая меня,

и тёплый сумрак лошадиных глаз.

1-43. Сюрреализм в квадрате или сон с открытыми глазами

Раз, два… опять раз,

Так, наверное, скоро дойду до конца… (с)

Мне снилась осень в полусвете стёкол,

Наброски зданий, выцветших обочин..

Фрагменты писем, порванные в клочья,

Пустые храмы без дверей и окон.

Ко мне являлись Сальвадор и Будда,

Тела их содрогались в диких плясках…

Художник потерял холсты и краски,

Второй же - вдохновенно бил посуду.

А я сидел печальный. Неподвижный.

Смотрел стеклянным взглядом на прохожих.

Сочился дождь сквозь лёгкие по коже,

…и заливал в углу чужие лыжи.

Мелькали лица за оконной рамой,

«Пикник» крутился так же на реплее,

И во дворе стремительно старели

Деревья под лучом настольной лампы.

______

Я этот путь прошёл до половины.

На «раз и два». Но так и не вернулся.

При встрече Будда грустно улыбнулся,

А Первый разукрасил мелом спину…

1-44. Менталитет

Менталитет…. Как много в этом слове….

Писал поэт и призывал: «Вернём!»

Мы все росли на украинской мове,

Стирая «память с русским букварём».

И стёрли всё, от быта до науки.

Погиб поэт, который вечно прав,

А я живу и кровью мажу руки

Среди донецких, пожелтевших трав.

И нет конца сомнениям и спорам,

Как нет дороги для меня назад.

Моя страна, военным коридором

Ты завела себя в кровавый ад…

Повиснет день на паутинке веры,

И станет страшно открывать глаза…

Скажи, страна, зачем тебе химеры,

В которых мы должны быть только «за»?

Ты слишком быстро забываешь лица

Твоих солдат, которые «не зря»…

Нам за тебя, страна, пришлось умыться

Кровавыми слезами сентября,

Смывая ложь майдановских призывов.

Я напишу домой в последний раз

О том, как ты, страна, меня убила,

Как ненавижу я тебя сейчас…

…………….

Сбегут года, как ветреный мальчишка

И будет день наивен и лучист…

А в сочиненьи девочка Маришка

Напишет мелко

…мой отец фашист…

1-45. Аквариум

Когда жгуты густых дымов ослабли,

По венам-берегам простылых рек

Откочевали по сараям грабли,

И по утрам еще не сыпал снег,

Вставал туман и рос от дома к дому.

И, поволокой рамы серебря,

Проглатывал квадраты янтаря,

Завешивал оконные проёмы.

И бродят за стеклом туда-сюда

Меж шкапов и диванов тени, словно

Вальяжные неспешные тритоны

Меж водорослей старого пруда.

1-46. Падал снег

И падал снег, и ночь сияла,
Я пьяным был, и сыпались дугой
Стежки следов на покрывало,
Я шёл к тебе, а думал о другой.

Другая мной была любима,
Она ушла, порушив все мосты,
Жизнь потекла уныло мимо,
Вот в тот момент и встретилась мне ты.

Ты хороша собой, и всё же
Нам вместе быть едва ли суждено –
Что толку львицей быть на ложе,
Когда, увы, вне спальни ты – бревно?

Бревно в глазу мне не мешало
Перенестись из парка, что вокруг,
К ней в дом, чтоб всё начать сначала,
Пусть лишь в мечтах, пусть мысленно… а вдруг?

Вдруг тень мелькнула по аллее,
Сверкнула сталь, забрали кошелёк,
Под курткой сделалось теплее,
И в красный снег я медленно прилёг.

Прилёг, растерянно взирая
На то, какой я, в сущности, глупец…
И тишина… и хоть бы граем
Вороньим был ославлен мой конец.

Конец моим дворцам воздушным,
Как лёд, трещал и таял кресел шёлк.
Другого счастья мне не нужно,
Когда б она… Но разум мой умолк.

Умолкло всё, и белый иней
Застыл в глазах, разомкнутых навек.
Я был ей предан, как святыне,
Сияла ночь, и тихо падал снег…

1-47. Явление

...То хохотала деланно беспечно,

то деловитый обретала тон

и губки поджимала безупречно,

почти целуя розовый айфон...

Тянулся летний день – тихонько тикал...

Тянулся в небо тонких «Vogue» дымок...

Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

прервав звонок.

Ты, взглядом струйку дыма провожая,

увидела над крышами ларьков,

что в небесах от края и до края

такой простёрся веер облаков

невиданный, как будто лапой кто-то

огромной приголубил небосвод...

И на парковке паренёк в «тойоте»

разинул рот.

Запечатлеть? Не хватит объективам

возможностей технических... Но ты,

о том не помышляя, молчаливо

разглядывала шоу высоты:

одно из перьев растворялось зыбко

над домом фешенебельным твоим –

как будто в небе скорчился в улыбке

усталый мим.

...Там, у тебя, на шёлковых дорожках,

ухоженных, начищенных стократ,

скучает недоласканная кошка

и у окошка нюхает закат.

А в глубине большой холодной спальни,

за шкафом с восхитительным бельём,

гнездится одиночество печально –

твоё, твоё...

А там, откуда рос небесный веер,

за тридевять уездных городков,

жил тот, который был тобой отвергнут,

как недостойный избранных кругов.

И в этой точке дальнего пространства –

ты ощутила, глупая, любя –

вершилось счастье. Просто, без жеманства.

И без тебя.

1-48. Всё неизменно

Всё как всегда. Часы разлили полночь,
Как лунный свет сквозь тусклое стекло,
По закоулкам театральным, полным
Воспоминаний. Снова ожило
Ушедшее, и в маленькой гримёрной,
Среди цветных теней и париков,
Возник огонь и, как зверёк, проворно
Скользнул сквозь ворох тряпок и - каков
Наглец! - уже бежит по коридору
В партер, и тужно тянется за ним,
Как спущеная на лисицу свора,
Со звоном колокольным, - чёрный дым.

И зал! Взревел от яростного смеха, -
Такой простор - играй себе, цари!
И красный свет ликующего эха
Пополз от оркестровой до двери.
Огнём текучим плакали портьеры
На дуб паркета, словно старый волк
В разбитых окнах ветер выл и серый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Играет пламя, бесится и дышит,
Всего лишь ночь - прожить и умереть...
И немо, словно старая афиша,
Под пепельным дождём чернеет медь.

Всё как всегда. Заря отнимет небо
У Навьего. И гарь на зеркалах
Рассеется и призраки нелепо
Укроются в портреты на стенАх.
Над спящим залом тишина. Качает
Неслышно люстру белый потолок,
и сцены пол блестит -- необитаем,
И шёлк портьер... И щёлкает замок.
Всё неизменно. Прочно. Нерушимо.
Сияет чистотой искусства храм.
Откройте окна. Снова пахнет дымом
Откуда-то в театре по утрам.

1-49. Апокалипсис

Когда померкнет разум у того,

Чьей воле и желаниям покорны,

То захлестнут и дружбу и родство

Слепой и ярой ненависти волны.

И под набат, под дробь шагов во мгле,

Под лозунги подчеркнуто благие

Людские судьбы в адовом котле

Расплавит беспощадная стихия.

С лихвой напившись крови, бог войны

Уснёт. А бог истории подчистит

Заветы легендарной старины,

Скрижали позабытых вечных истин.

Опять пойдёт с мечом на брата брат,

А смерть очередную жертву сыщет.

И вновь мечты о будущем сгорят

На только что заросшем пепелище...

Когда душа устанет у того,

С чьей музой в унисон дышать готовы,

Развеется по ветру волшебство,

Рождаемое музыкой и словом.

В гряду бегущих по небу берёз,

Где обитают только сны и боги,

Уйдёт фрегат романтики и грёз

По сотканной закатами дороге.

Но смертным в этот мир заказан путь.

Бессильны тут герои и провидцы.

А если душу людям не вернуть,

То и сердцам нет больше смысла биться.

1-50. Несколько секунд

О. К.

А где-то в глубине тебя сбываются слова,
Которых не услышать в снах и разговорах.
Их прячет в потайных карманах улиц город –
Безумная продрогшая от ливней слез Москва
Смолчит о том, что впрок не сможет надышаться
Запретной нотой в натянувшей нервы суете.

Но в дар – сквозь время отзовётся зыбким шансом,
Как будто не было и впредь не будет бед:

Спускалось

сердце

на руку

к тебе.

А ты, а я – мы заблудились между дальних тех,

Ещё не встреченных, предсказанных и ждущих
Углов, мостов, где безоглядно правит случай.
Где хватит нескольких секунд, чтоб на века слететь

С продуманной до скучной мелочи орбиты.
Слететь и об ином не пожалеть /Сизифов труд –

Искать “вчера” в ночи и вспоминать забытых/.

А впрочем, так ли важен тонких стрелок бег?

Спускалось

сердце

на руку

к тебе

Строкой, ожившей в памяти за несколько секунд.

А ты, а я – мы затерялись в смыслах прочных

Хронических простуд, потерь и одиночеств
Толпы прохожих, где не любят – по привычке лгут.

И гасят свет в себе, в других и в окнах улиц,

Напрасно думая, что обретут внутри покой.

А ты, а я – на перекрёстке разминулись
Буквально в шаге от падения с небес:

Спускалось

сердце

на руку

к тебе…

1-51. *** (Так плачет сердце…)

Так плачет сердце
В городе без окон
Кровавыми слезами сентября.
Горит камыш,
Реальность бьётся током,
И ржавчиной покрылись якоря
В морской воде
Из разноцветной соли:
Прощальной соли, полной холодов.
Болит в груди
И отцветает болью,
А осень исполняет танец вдов.
Льёт слёзы
После смерти лета –
Красивой и логичной, как закат.
Я это вижу
И читаю в лужах,
Что надевает лучший свой наряд,
Неделю ходит
Золотой и пьяной.
Скрипят качели, тают города,
Уходит осень,
Убиваясь снова,
И снова наступают холода.

Так сердце бьётся
В городе без окон.
Печальной песней с неба падал снег...

Читаю в смерти,
Образе высоком,
Как бесконечность продолжает бег.

1-52. Предрассветное

Из полузвуков, полуосязаний

Был предрассветный сумрак сотворён.

Мой разум балансировал на грани:

Ещё не явь, но всё-таки не сон.

Дождь по карнизу еле слышно цокал...

И в неопределённом полусне

Мне снилась осень в полусвете стёкол,

Поющая баллады о весне.

Вполголоса. Почти речитативом.

И плыл напев, глубок и невесом,

Простым и ненавязчивым мотивом

Будя в душе воспоминаний сонм...

Рассвет. Вот-вот развеются мгновенья

Короткого предутреннего сна.

Не уходи, прошу! До пробужденья

Побудь со мной, осенняя весна.

1-53. Последний снег

Морозный день был мягок и спокоен,
И, поволокой рамы серебря,
Зима, прощаясь, падала в ладони
Сорвавшимся листком календаря.
Ломали пальцы хрупкие снежинки,
Пытаясь на мгновенье удержать
Прохладу дня. Метались и кружили...
Но время не вернуть. Речная гладь
Ловила их, как странников заблудших,
В объятиях пытаясь отогреть.
В огне холодном пламенные души
Искали предназначенную смерть.
Найдя ее, неслись потоком бурным,
Журчанием приветствуя весну...
Но падал снег и сахарною пудрой
Осыпал мир в последний раз в году.

1-54. Ночная рыбалка

Врастает щеткой в лунный след камыш,

другой озерный берег так далек,

лишь где-то тянутся вдоль свай дымы

и темноту прочертит уголек.

И отражение свое отмыть

до белизны мечтают дерева,

но облака уж не дают взаймы

им пены, сами-то видны едва.

Спина в ветровке, что горы отрог,

недвижна – будто вечность впереди,

и только удочки внезапный вздрог

то изваянье может пробудить.

Плотва летит в серебряном трико

и, как на лонже цирковой гимнаст,

исполнив сотню па и кувырков,

поклон последний на траве отдаст.

Светлеет небо, раздвигая даль.

Светлеют лица. Прогоняет сон

та перламутровая красота,

которой самый воздух напоен.

…Поющий птах приветствовал рассвет,

и ветер, удаляясь, нес, бодрящ,

напев: росой, рассеянной в траве,

играет шаловливая заря.

1-55. Немного Милна в дождливый день

Птицы осенью улетают "...кажется, в Мозамбик, рай для всех хороших птиц, которым нравятся длинные дни".

А.А. Милн

Кровавыми слезами сентября

Умылось поздним утром бабье лето.

Став жертвой притяжения паркета,

Упал на пол листок календаря.

Число и месяц вызвали вопрос.

Число и месяц - не простые цифры,

И, подчинясь неведомому шифру,

Я думать стал, наморщив лоб и нос:

Куда исчезли (право, очень жаль!)

Чарующие запахи черешни?

И птицы, явно проявив поспешность,

Зачем летят в неведомую даль?

Когда земля успела так остыть,

И крона дуба почему редеет?

Чьего ума нелепая идея -

Часы дневные взять и сократить?

Когда, сказав последние слова,

Умолкла птица радости - кукушка?

И отчего так тянется к подушке

Моя почти седая голова?

…………………

А дождь всё лил на крышу, на скамью,

Стучал морзянкой так однообразно,

Что стало ясно - вовсе не напрасно

Когда-то Ной в Ковчег забрал семью!