Первоисточник вдохновения:
Проклятый дар
Он помнил всё: проклятый дар
за ним пришел из прошлой жизни,
из тех времен, когда Всевышний
бродил по древним городам.
Он вспоминал в своем углу
на Ломоносовском проспекте,
как дул с Кедрона пыльный ветер,
и небо падало во мглу,
как за неясной тенью вслед
он шел уверенно и быстро,
как бились факельные искры
о тридцать чёртовых монет.
Когда в кайму былого дня
луна вползала коромыслом,
а в голове чумные мысли
метались стаей воронья,
кривился в муках тонкий рот,
менялись хроники и лица.
Вот снова пыль, дорога мглиста,
витиеватый поворот
в тропу, где зло смеялось всласть,
где пахло облако овчиной,
и грязь на кожице осины,
как кровь на ране, запеклась.
Он слышал звон дурных монет
в дрожанье старого трамвая,
когда жена его, зевая,
твердила рядом: «Бога нет».
Летели птицы в никуда,
клевали в голову, покуда
он убивал в себе Иуду,
недоубитого тогда.
Профессиональная травма
Я помнить мог бы, но – увы,
Отшибло память на батуте.
Когда Всевышний плоско шутит,
Нередки травмы головы.
Пытаюсь вспомнить институт
Родной советской физкультуры,
В котором олухи и дуры
Часами прыгали в поту.
Я тоже прыгал – выше всех,
Взлетал, подобно гордой птице,
И даже пробовал кружиться,
Чем дур толкал на смех и грех.
Но в тот, теперь далекий день
Была нелетная погода,
И по закону бутерброда
Случилась форменная хрень.
Скривился в жутких муках рот
Когда батут минуя тупо,
Вошел в тропу, а также в ступор,
Студент, как в толщу грядки крот.
Я слышал дивный звон в ушах,
Из глаз летели стаей искры.
Кричали: «Скорую! И быстро!»
Но та катила не спеша…
С тех пор прошло немало лет.
Я весь потрескался в натуре.
Жене своей, набитой дуре,
Твержу, что счастья в жизни нет.
Шуруют годы в никуда.
Тоска приходит им на смену.
Я хороню в себе спортсмена,
Недоубитого тогда.