Беспредел-2. Спецтур. Невозможное возможно

Пригорюнилась снежная баба у замшелого старого пня.
Бабе избу горящую кабы да летящего птицей коня...
Да и пень бы чуток помоложе - развалился на старости лет,
Пожелтела корявая кожа от избытка дрянных сигарет.
 
Непослушный с рождения волос на макушке давно не живет,
Свой надсаженный внутренний голос демонстрирует дряблый живот.
А у бабы изъела прическу вездесущая белая ржа.
Затянувшейся черной полоской жизнь прошла, гомерически ржа.
 
А казалось, не будет предела соловьиным залетным ночам.
Два сплетенных в объятиях тела звездный вальс до рассвета качал.
«Навсегда» принималось как дата под шальные куранты копыт,
И не верилось в то, что когда-то их стреножит безжалостный быт.
 
Но сбылось - до обидного скоро, отменили начальный маршрут.
Апогеем немого укора - зеркала, что ни капли не врут.
И питаются кормом подножным неуемные в прошлом мечты.
Невозможное стало возможным для обычной семейной четы.
 
Ни надежд, ни особых хотений не положено бабам таким,
Под глазами повесились тени на веревке зеленой тоски.
Незаметные прежде ухабы спотыкают по сто раз на дню…
Загрустившая снежная баба притулилась к замшелому пню.

Представь на минуту, что бойкое лето
в открытые окна вливает жару,
что в сумочке ждут отпускные билеты,
а в гнёздах под крышей стрижата орут.
Что море шуршит, набегая на берег,
и шепчет: "ссскорее сссюда поспешшши..."

Что в старом фонтане, ничуть не робея,
резвятся, в восторге визжа, малыши.

 

А ты, вся изящна, легка и воздушна,
вот-вот оторвёшься от пут бытовых
и, вместо давно надоевшего душа,
нырнёшь в ароматы зелёной травы,
соснового леса и дынного юга,
где море сверкает, как чудо-кристалл...

 

За окнами снова беснуется вьюга.
Укутайся пледом - и просто представь...

 

Невозможное – возможно, 
Неутопий – пруд пруди. 
Предположим осторожно – 
Граммар-наци победил.

 

Обозначились границы 
«Безошибочной» страны. 
Переехали в столицы 
Гильотинные чины. 

 

Написали в спецотделах 
Кодекс, правила, декрет: 
За безграмотность – к расстрелу, 
За бездарность – 10 лет.

 

И теперь отцы народа 
Те, кто выверен и прям. 
Друг народа – несвобода, 
Враг народа – графоман.

 

И в стране случилось чудо: 
Появились просто так, 
Точно в тему, пресно дуто, 
Сотни правильных писак.

 

Настрочили тьму творений, 
Каждый слог лелеет слух.
Всё так ровно, ладно, в меру 
Аж захватывает дух!

 

Но где нравы слишком строги – 
Бесталанность впереди. 
Потому, что бесов много, 
А создатель – он один.

 

Мир свобод здоров и гибок, 
Мир табу – зажатый нерв. 
Если в жизни нет ошибок – 
Значит, жизни 
Тоже 
Нет.

– Сдавать экзамен в столице эльфов непросто, Клава,
Провинциальным гранитно-грубым пещерным троллям.
Там нужно бегать, летать и прыгать, нырять и плавать –
Я бегал волком, скакал лягушкой и плавал кролем;

 

Летал вороной, нырял тюленем, качался кленом;
Я был кометой, речным туманом, горячей лавой...
Смотрели эльфы, чесали уши: "Ты что, зеленый?"
Но пошептались и дали паспорт. Ты видишь, Клава –

 

В коре дубовой прохладный бархат ажурных листьев,
Прожилки-буквы: "Сей паспорт выдан Смирнову Коле.
Он отличился и был замечен Отцом-министром.
Он будет эльфом, а не дремучим пещерным троллем..."

 

А помнишь, Клава, как ты сказала, что только с эльфом
Прекрасны звезды, душисты травы и ласков ветер.
Ты улыбнулась и убежала, всё было мельком –
Неслось вприпрыжку: кончалась школа, звенело лето.

 

И в тот же вечер, когда сидели под старой елью,
Дробились блики и собирались дорожкой лунной,
Ты засмеялась и повторила, что только с эльфом...

 

Она вздохнула: – Какой ты глупый.
Какой ты глупый.

 

Идеи, планы, схемы и дедлайн. 
Установил себе режим работы. 
Но на часы косишь вполоборота... 
И, вспоминая «замыслы» Фагота, 
Ныряешь в глубину душевных тайн. 

 

А там теперь сплошная пустота, 
И нечего черпнуть, и выпить не с кем. 
Ни маячка, ни проблеска, ни всплеска... 
Ты разбиваешь путь свой на отрезки, 
И гладишь черно-белого кота. 

 

Но Бегемот, прищурившись на свет, 
Не даст совет. Он, нахватавшись корму, 
С тебя не взыщет, что не выдал норму 
Трёх сотен слов, убогих, беспризорных, 
Что лечь могли бы в цифровой офсет. 

 

Отрезок пройден, да остаток сух. 
И не понять, в какой ты половине – 
В конце, в начале или в середине… 
Лишь кот за шею лапами обнимет, 
Когда ему роман читаешь вслух. 

 

И текст, что пробивался как-нибудь

Из пустословья, сорняков, мякины 
Случайным стеблем выгибает спину. 
И ты росток, конечно, не отринешь, 
Поверив, что и этот пройден путь.

Иногда, возвращаясь домой после дня суматошного
и шагая под струи упругие душа горячего,
ты смываешь с себя бытовое проблемное крошево
и, в преддверии чуда, влезаешь в пижаму ребячества.
 
По кладовке пошарив и руки коробками выпачкав,
загоняешь кассету с "мультами" в галактику видика,
и с восторгом глядишь, иногда отбегая на цыпочках,
чтоб извлечь полведёрка пломбира из недр холодильника.
 
Позабыв про диеты, хрустишь ароматными чипсами,
то хохочешь, то вдруг переходишь к рыданию вящему*,
то кричишь: "Э-ге-гей!", то трясёшься от страха неистово,
не пугаясь, что кто-то увидит тебя - настоящую.

 

Разгоняешь руками, как дым, впечатления взрослые.
Зарываясь в уютную мякоть постели распахнутой,
ты на облаке в детство летишь босоного-курносое.
Там неведомы умные игры - кроссворды и шахматы.
 
Не дождавшись финала, где зло победят окончательно,
ты, сияя счастливым лицом со слезами засохшими,
засыпаешь ребенком наивным, ранимым, мечтательным,
до утра, на подушке, усыпанной сладкими крошками…

 

---
*Вящий (устар.) - сильный, усиленный. 

Время в круге мотает срок,
Прицепившись к секундной стрелке.
Механический старый бог –
Конкурент колеса для белки.

 

Бой курантов и бой в набат
С колокольни чужого храма;
О пророчестве возвестят
Первым словом ребёнка: «Мама!»

 

Возрождённый трёхликий Бог
К человечности звал упорно…
Время жизни как выдох-вдох,
Остальное по жизни – спорно.

 

Почему же в пустыне глас?
Вопиющего кто-то слышал?
Записал пару дерзких фраз
И из круга земного вышел.

 

Когда под натиском лихих ветров
Империя дрожала у основ
И рушилась, с крушением Союза,
Не зная тех, кто подберет ключи,
Народ болтался, как белок в кимчи:
На вид ужасно, но не портит вкуса.

 

И будучи похлебкой этой сыт,
Не пролетарий и не сибарит,
Взамен тоске и лебезеньям сучьим,
Я поливал свой сад и строил дом,
Обтёсывая бревна топором,
И по стропилам ползал по-паучьи.

 

А позже ночь вытягивал в струну,
Влезал на крышу вывесить луну:
- Смотри, жена, повешу завтра звёзды!
И наши антрацитовые сны
Зажгутся, пусть не зеленью весны,
Но точно и не чем-то одиозным.

 

...Моя страна брела своим путем.
Извилистым. Мы до сих пор идём,
Своих судеб угадывая контур.
Туманен путь. Порой не разглядишь,
Где вьётся дым над черепицей крыш
И где дрожат ступени... по Бальмонту.

Горит костёр, чадит, клубится, косматый дым – на сто аршин. 
Шумит народ, умолкли птицы, и мрак выходит из лощин. 
Мне душно – воздух пересушен, стою у лютого огня. 
Вдали, над лесом, чьи-то души. Я вижу их, они – меня. 
Молюсь. Тревожно. Сердце ноет. Ладони сложены крестом. 
Сбивая пламя смоляное, мелькают люди над костром. 
«Довольно стыть, айда за нами!» – подруга милая кричит. 
А я дрожу… И вижу маму у жарко пышущей печи, 
её опущенные плечи и голубиные глаза. 
Горят оплавленные свечи, ложится тень на образа, 
мурлычет кошка на полатях, висит засушенная сныть. 
Я слышу строгий голос тяти: «Иди, погрейся, хватит стыть!» 
В окне закатный луч алеет, макушки сосенок медны… 
И мне всё горше и больнее – здесь, в полушаге от беды, 
где выжжен снег, растоплен иней, где чумовая толкотня. 
В пылу, в костровой сердцевине я вижу смерть, она – меня. 
Я всем чужая – это страшно. Насмешки слышу за спиной. 
Бегу к огню… И веет с пашен благословенной тишиной.

 

==============================================

На этой странице читаем, обсуждаем и угадываем.

А свою народную волю изъявляем тут (жмем на картинку):