БЕСПРЕДЕЛ-9. 1-й тур. Голосование

1.1. Веда

Всегда изумлялся - святая, а без креста.
Считали подобных ведуньями люди встарь,
боялись, сжигали. И, кажется, неспроста
я звал её Ведой.
Ходила она по росе босиком с утра,
лечила болезных настоями горьких трав,
и каждую жизнь, что у смерти смогла забрать,
считала победой.

В молитвах её были боги - Стрибог, Перун,
заклятья слагала из светлых славянских рун,
шептала во сне: "Без тебя не смогу, умру" -
я знал, кто ей снится.
Мне думалось, только признание изреки - 
тоску позабудешь и свой холостяцкий скит,
нездешнее счастье вдруг выпорхнет из ракит
лазоревой птицей.

Душа у ведуньи крылата - мятежный стерх,
не может к земле привязаться и рвётся вверх.
Ей крылья подрезал - хотелось поймать навек.
И знаю - любим был…
Но участь язычницы - дьявольский переплёт.
Измученной птахой вмерзает в гремучий лёд.
Томится в аду, и меня бесконечно ждёт.
Проклятие лимба...

1.2. Венецианское

На набережной сказочный закат,
но рыбаки клюют уныло носом —
их рыба-кит — зеркальные бока, 
похоже, не голодная пока,
скользит по водам цвета купороса.

И я скольжу в карминной пустоте
бесшумно набухающих каналов.
Так плыл какой-нибудь святой отец
миллениум назад на мессу здесь, 
от ветра в капюшон нырнув устало.

Так, позже,  почитатель этих мест 
качался на волнах «неисцелимых».
Полу плаща трепал сырой норд-вест,
на кампаниле золотился крест
и колокола звук катился мимо.

Над набережной солнца помидор
свалился за Джудекку, в царство мидий.
...
Круг первый. Лимб. Философ с бородой
читает «В ожидании Годо» —
заслушались Гомер, Сократ, Овидий.
И Бродский крошит хлеб. 
И ест с руки, поблескивая боком, 
рыба-кит.

1.3. Из Овидия

И масляные капли фонарей,
И эхо позапрошлых декабрей –
Куда ушли? В безвременье сочится
Слепая память жирным молоком,
И Рем бредёт, предчувствием влеком,
На Капитолий к матери волчице.

Забудем вечный город, боги с ним. 
Давай о смерти, друг, поговорим –
О жизни мы, похоже, не успели.
Открой окно. Кругом темным-темно,
Идут века и тлеют звёзды, но
Не вянут на могилах асфодели.

Гораций, друг! Рифмуй и молви, рцы,
Покуда цепенеют мудрецы,
Молчат младенцы и мутится разум.
Но ты – поэт, поэтому живи!
Что делать в лимбе, если б не любви
Осколки в этом небе одноглазом?

Где жизнь не сахар, там и смерть не мёд.
Венера и Адонис у ворот,
Покров тумана, едкий запах серы.
Адонис шепчет: «Что мне эта хмарь,
Пока мерцает масляный фонарь 
Для нас, Венера».

1.4. Край Лимба.

Мой друг часто шутит, что край сей похож на Лимб:
Кромешные чащи и свалы опасных круч – 
Особенно ночью… И только костер вдали
Привыкшим глазам посылает колючий луч.

Наощупь тропа – от фонарика только вред:
Безумные тени и блики в зрачках зверья.
Ручей перейти по бревну и вон к той горе, 
Где скалы похожи на замок, и ждут друзья.

Наверное, глинт затевают в большом котле.
Смешки и беседы о главном, как в прошлый раз.
Скатерка с закуской разложена на земле.
Вот только, конечно, пока не хватает нас.

Дойдем, не впервые, и станет совсем легко.
Начнутся расспросы – а что припозднились так?
И друг мой, ответив, – работа – махнет рукой,
Потом улыбнется и сбросит с плеча рюкзак.

И кружки сойдутся, и кто-то предложит спеть,
И пальцы привычно обнимут гитарный гриф,
И ветви зашепчут, над нами раскинув сеть,
Причудливым эхом проверенных нот и рифм.

А время отступит и прочь отвратит копье,
Роняя и нам оставляя текущий час…
Я знаю, так будет! И как мы тогда споем,
Совсем забывая, что жизнь раскидала нас.

Совсем забывая, кто призрак, а кто старик.
И будут девчонки лукаво дразнить ребят…
Пусть Лимб или что там… Пусть край сей суров и дик,
Я в нем все равно никогда не увижу ад.

1.5. Метания Поликарпова

Боец Поликарпов был средних лет.
Не прыгая выше сил,
Носил возле сердца он партбилет
И крест на груди носил.

Он с именем Сталина шёл в огонь,
С молитвой встречал обстрел.
И так, под прикрытием двух богов,
Пока оставался цел.

Он знал, подсознательно, что неправ:
Душа у двоих — в залог.
Но между великими выбирать
Не смел, не хотел, не мог.

Грешил атеизмом и верой он.
Их прятал в одном пальто, 
Точнее в шинели, но «пантеон»
Глаза закрывал на то.

Всё прошлое перед грядущим — мель.
Нет сил прокричать «ура!»
Нет жизни и смерти. Есть только цель —
Форсированье Днепра.

Снаряд прямиком угодил в понтон.
Распахнуты ад и высь. 
Куда? Непонятно. Зато потом
Две веры в одну слились.

1.6. О лимбе ли…

Не попавшие в рай, не вошедшие в ад;
Не пропащие души границ порубежья.
Может быть, может быть Свет однажды забрезжит
Для лишённых (на время?) небесных наград…
Неживым, как живым, в счастье верится реже:
На пороге судеб – волей Ключника врат.

Чаще чаша сия осияет овец.
Ножевая же жесть режет жизнь по живому,
Оживают лишь те, кто был Зрячим ведомы,
И им ведомы тропы стучащих сердец.
Отворят, говорят… Отлучат ли от дома?
От ворот поворот и спасения нет?

Не вошедшие в невод святого Петра,
Не нашедших Христа, не отдавших статира;
Некрещёным младенцем, не знающим пира,
Ожидать ли, и вправду, от Солнца утра?
От утрат до утра за грехи ли им вира?
Может будет однажды такая пора.
Та, в которой пора оказать павшим милость.

1.7. Окраина

Здравствуй, родной, я не здесь и не там – где-то между...
Стали случайные тени последней одеждой.
Вечный туман затекает в молочную небыль.
Руки прозрачны, земные любови нелепы.

Кружится пыль, собирается в серую розу.
Ты не молись обо мне – я уже не замёрзну.
Я не продрогну, но мне никогда не согреться, 
Даже качая чужих некрещёных младенцев.

Здесь нескончаемый вечер сиренев до дрожи –
Море и морок моё одиночество множат.
Лишь, задевая неровности лунного лимба, 
Бывшие люди летят, удивлённые, мимо.

Не поминай – ни свечи, ни лампады не надо –
Свет затихает у самой окраины ада.
Ты не пиши, всё равно я храню, не читая,
Грустные письма с окраины светлого рая.

1.8. Олимп

Мичуринская улица, киоск,
в котором Цой сменяется Мадонной.
Прокуренное небо разлилось,
и тьма неосвещённая бездонна.

Сейчас там возвели торговый дом.
Но в памяти всплывает то и дело – 
сосед-мальчишка мягким тёплым ртом
щеки моей касается несмело.

Идём. Без передышки говорим.
Ведут дороги с улицы рабочей
в поштучно-сигаретный-новый-Рим – 
в стихийную торговлю у обочин.

Бессмертные бессовестные мы,
всесильные в любви непобедимой,
дымим, поём, не чувствуя, что мир
пропитан нищетой, разрухой, дымом.

Погибшую страну впустили в лимб.
Не бойся — сникерсни и выпей водки.
Мы с мальчиком восходим на Олимп – 
на крышу обезлюдевшей хрущёвки.

Садимся, свесив ноги на карниз,
и слыша стук последнего трамвая, 
целуемся. А небо смотрит вниз,
и плачет, ничего не понимая.

1.9. Твой Сергей Есенин

Бывает, прочихаешься от библиотечной пыли,
и внезапно мыслями чёрт-те куда унесёт:
а что, если правда – Есенина убили?
Не было самоубийства, вот и всё?!

Значит, в ад – ни-ни, но и в рай, если честно,
для таких, как он, перехода нет,
и попал поэт в довольно странное место,
где сходятся перманентно тьма да свет.

Там рябиныберёзы – вдоль тропок узких,
полощется неба ситцевая синь,
короче, типичнейший пейзаж среднерусской
давно непаханой полосы.

А когда метели закуролесят,
засыпая по маковку и выше «по»,
так, что даже на объезженных бесах
не проехать к амбулатории и сельпо,

он сидит у окна, смотрит ангельскими глазами
на белую кутерьму, под ветра жалобное нытьё
пишет-пишет длинные письма маме
о своём бесхитростном небытие:

Мама, здесь бывает особенно грустно,
к ночи хату снегом до трубы занесёт.
Ещё и женщин в наших краях не густо,
да и те, что есть – ну ни то, ни сё.

Не святые, не грешницы – дюже скучно,
проку с них… ну разве что с кондачка
иногда сигарет мне дают поштучно,
наливают рюмочку коньячка –

если смог разжалобить чьё-то сердце.
Потому о любви здесь я – ни гугу,
сочиняю колыбельные для некрещёных младенцев.
Ты прости за эту мысленную пургу.

Головой встряхнёшь, оглядишься рассеянно,
и на грешную землю вернёт опять
голос: – На какой у вас полке стихи Есенина?
Что-то вдруг захотелось перечитать.

2.1. Арка, вино, вата

Я мимо шел, дикарка-ночь 
Лежала в забытьи, 
И арка, словно чья-то дочь,
Звала меня войти.
Дай загляну - "одной ногой" ,
Другую не внесу.
И я зашел и был с тобой,
Как в сумрачном лесу.
Судьбы мололи жернова,
Текла вода реки,
К тебе ходили однова
Другие ходоки,
И жизнь твоя - пустой вокзал,
И я "проснулся" вдруг:
"Вино и вата", как сказал
Один кадычный друг. 
Я закупил себе вина
И ваты целый вал,
И прижигал, и пил до дна,
И образ целовал.
Потом подумал, что не прав,
Что дело не во мне -
И вышел в арку, написав:
"Да пофиг!"- на стене.

2.2. Измена

3наю, знаю, что нельзя,
И покаюсь в день урочный.
Но змеится, как лоза,
древо помыслов порочных,

прорастая сквозь меня,
разветвляется по нервам,
оплетает сердце. Я —
не послушница, не стерва, —

просто женщина. 
                            Брюзжит
глас вины. Ну что за мука!
Тянут, тянут, как магнит,
эти губы, эти руки…

Принимаю этот грех!
Сладко –— мне, кому-то больно. 
Украду себя у всех,
Выпью чашу добровольно —  

наркотический настой. 
Точно знаю — Бог осудит.
Я не властна над собой,
Всё, сдаюсь. И будь что будет…

2.3. Между строк

Этот гул, этот жар, эта сладкая дрожь внутри.
На двоих поделённый-помноженный хриплый вздох.
Я дотронусь – и, кажется, воздух вокруг искрит.
Ты коснёшься – и слабость в ногах застаёт врасплох.

Полусвет, полумрак, на мгновение рвётся пульс.
Полуночный сквозняк – словно платья скользящий шёлк.
Будь сильней – прогони! Но ведь я всё равно вернусь.
Да и ты навсегда так ни разу и не ушёл.

Тишина как струна, только сердце стучит в набат:
кто друг другом из нас безнадёжнее заражён?
Вновь до выдоха-выкрика мир между нами сжат.
В пустоте за окном лунный шар безмятежно-жёлт.

Никаких обещаний, вопросов, ненужных слов –
просто тронуть губами пульсирующий висок.
Разве эта щемящая боль – не равно любовь?
Ты и я. Многоточие. Пауза между строк.

А луна до рассвета за шторой клеймом горит.
Я виновна в тебе. Ты во мне навсегда распят.
Где-то вдребезги бьётся налаженный кем-то быт.
Хриплый вздох... Долгий стон...
И осколки звенят, звенят.

3.1. Ням

Есть, есть, есть, есть...
пока не заполнишься
весь, весь, весь, весь...
блюда одни, блюда другие –
«божественная» литургия.

С дымком, жирком,
лучком, холодком,
чесночные, сочные,
молочные, песочные,
кручёные, верчёные,
мочёные, запечённые.
Всё внутри дрожит,
максимально сыт,
но ситно...
обидно
пропустить
хоть каплю –
возьмёшь вафлю,
пряники, ватрушки,
слоёные ушки...
уснёшь у кормушки,
чтобы с утра снова
есть, есть, есть, есть...

не видишь, не слышишь,
тресь, тресь, тресь, тресь...
блюда старые, новые,
одни, другие, третьи –
лучшая литургия на свете!

Бога, кесаря,
брата, прелата,
умника постного
приправить кетчупом –
Ням!
К чертям!

3.2. Обжора

Впадаю в грех чревоугодия —
Не самый худший из грехов:
Охотно при любой погоде я
Питаюсь тоннами стихов!

Влечет меня силлабо-тоника,
А зарифмованный петит
Пьянит, как крепкий джин без тоника,
И утоляет аппетит.

Стихи глотаю, как пельмени, я,
Пристрастиям не изменю,
А чтоб повысить настроение, 
Добавлю юмора в меню.

Жую, не зная насыщения,
Забыв про вереницу дел. 
Надеюсь, братцы, на прощение:
Я от обжорства похудел!

3.3. Пирожки от пережора

Вечер, дождь за окном, ветер рвётся в квартиру.
Я сижу и жую, запивая харч пивом.
Не хочу перед сном прогуляться с соседом.
Осень поздняя… Завтра на дачу не еду.

Холод, жизнь замирает не только в субботу.
Ну, зачем в понедельник опять на работу?
Сытный завтрак сменился обильным обедом,
после пили мы чай, тёщей купленный в среду.

В воскресенье жена испекла круассаны,
борщ сварила, нарезала вкусного сала…
Дочка вовремя с зятем приехала в гости,
грех не выпить за встречу, когда всего вдосталь.

Дни бегут, пережор нормой стал незаметно:
кофе с булочкой, чай с шоколадной конфетой –
после завтрака как дотянуть до обеда?
Перекусы – привычка, ведущая к бедам.

У бабули в деревне, в эпоху прогресса,
с пылу с жару для нас, как защита от стресса,
пирожки. Не купить здесь таких по соседству…
Вот бы снова вернуться в счастливое детство!

4.1. В круге четвёртом

Нигде я не был в сонме столь великом!
Здесь, с двух сторон, всем суждено вращать
Пред грудью камни с воплем, с страшным криком... 
Данте. "Божественная комедия"

Сколько раз я тонула в стоячей воде
и гасила порывы наивной души.
Предлагала желающим сердце — владей!
И владели, подсчитывая барыши.

Было мне изначально так много дано,
но растрачены милости по пустякам.
Хоть не ново ничто под проклятой луной,
вещи, милые сердцу, ушли с молотка.

И пустую меня оттащили в кювет —
на обочину жизни, а дальше — лишь ад.
Я барахтаюсь в круге четвёртом сто лет
и пытаюсь сдержать камнепад.

4.2. Ганна и её старуха

У Ганны щёки красны, в пол-лица,
Ни матери у девки, ни отца,
Лишь древняя беспомощная бабка.
Обуза бесполезная в дому,
Что не нужна на свете никому.
Ей что зима, что лето — телу зябко.

У Ганны разноцветные платки, 
Подарки дарят Ганне мужики, 
Ни в чём не знает девушка отказа.  
Но не видать бабусе ни платка, 
Ни сладкого кусочка, ни глотка, 
Не скрыться ей от внучкиного глаза.

Старуха бродит тенью по избе. 
А чтоб ей сгинуть, старой голытьбе.   
Беззубая, бельмастая, хромая... 
Ей ничего в руках не удержать. 
Уж нажилась, и скоро помирать. 
Не помнит ничего, не понимает.

Да только что назначено судьбой,
То и случится, девушка, с тобой.
Несчастья — вот, за дверью притаились.
За первым горем новая беда.
Их — без конца и края череда.
Судьба-злодейка не проявит милость.

В болезни, в невезенье, в нищете
Тебе несут стакан воды не те,
Кто должен был помочь без разговоров.
Не пожалеют, боль облегчить чтоб.
Рукой не тронут раскалённый лоб,
Из-за своих не выглянут заборов.

Твоя старуха из последних сил,
Хотя её никто и не просил,
Спешит на помощь, за тебя в ответе...
И нет дороже помощи, чем та.
Потом поймёшь, в чём жизни красота.
И что ценить, а что пустить на ветер.

4.3. Транжиры

От ненастий октябрея и дурея,
мы транжирим позолоченное время.
Крохи света, капли солнечного лета
ускользают из ладоней, как монеты.
По Вокзальным, Молодёжным и Неглинным
каждый день спеша путём своим недлинным,
от жары ещё недавно изнывали,
а теперь уже согреемся едва ли.

На плечах лежат печали да усталость.
И осталось нам…
А сколько нам осталось?
Что досталось по природе задарма нам,
соберём с тобой, пошарив по карманам,
всё разложим по событиям и датам.
Небогато, мой хороший, небогато…
По наитию, по страсти, от души ли
растранжирили монеты - нагрешили...

И сейчас, сию минуту, а не после
нам покаяться б, пока ещё не поздно,
и на маленькие радости немного
попросить монет у Солнечного Бога.
И ответит наш Небесный Повелитель:
вот, берите, только время берегите.
Мы покинем ад уныния кромешный
и порадуемся осени, конечно.
Потому что ты - живой, и я – живая.
Потому что нас прошедших не бывает.

4.4. Тушканчик

Жил тушканчик в тёплой норке, 
Дорожил своим зерном. 
Лопоухий, дальнозоркий,
Был ужасным ворчуном.

Охраняя капиталы, 
Упреждая грабежи, 
Пересчитывал в подвалах    
Зёрна проса, риса, ржи...

Семена ссужал соседям —
Всё записывал в тетрадь: 
Самому не хватит снеди, 
Коль припасы раздавать.

Бегал, лёгок и проворен,
Успевал немало дел,
Чтоб не тратить ценных зёрен,
Больше пил и меньше ел.

Так удачно раскрутился —
Ждал, что в Думу изберут.
И родством своим гордился
С австралийским кенгуру.

Всё копил и экономил,
Выделял адреналин,
А потом внезапно помер
От естественных причин.

4.5. У разбитого корыта

       «Это было у моря, где ажурная пена...»
                    © Игорь Северянин
   
В небе луна мандариновой долькой.
Бриз над волной с лёгким облачком пляшет,
Пьёт «капучино» морское из чаши,
Пену с прибоя сдувая легонько...    

Вроде, у моря живём, но в берлоге.
Я не о роскоши грезила, что вы!
Но не в землянке же гнить, право слово!
Просто хотелось комфорта немного.

Мне не нужны ни дворцы, ни палаты.
Хоть бы в стандартной панельке однушку: 
Кухня, стиралка и ванная с душем.
Только вот чем ипотеку оплатим?

Люди  в мечтах о багамах-мальдивах
В/job/ывать* сутками даже готовы. 
Мой — на полатях проспал, толстый боров,
Век провалялся огрызком ленивым.

Всё, что он нажил —  лишь невод с корытом.
Ну, а все «рыбки» шлют лузеров на хрен.
Вьются, златые, вокруг олигархов:
Бедность и немощь —  враги сибаритов.

Старче кручинится всеми гонимый.
В рваных карманах давно свищет ветер.
Нет, я не жадная прорва, поверьте!
И не старуха — всего сорок три мне...
-----------------------
* — от англ. job (работа)

5.1. Гнев

Там, где разум не прав и не лев,
жил зверёк по фамилии Гнев.
Он ужасно скучал,
если ты не кричал,
от проблем и забот офигев.

Если день был как солнечный рай,
он с поллитрой манил за сарай,
верещал — все враги,
а теперь ты беги
и пинка своим ближним поддай.

Подсознанье пищало — ну, брось!
Гнев лупил и не в лоб, и не в бровь...
И однажды в слезах
у тебя на глазах
сиганула с карниза любовь.

Сердце плакало горько — очнись!
Гнев усердней тянул тебя вниз,
чтоб когда-нибудь ты
утопил все мечты
в серой жиже с названием Стикс.

5.2. Лечение гнева

По болотам Стигийским, по топям и зарослям
Бродят души, испорчены гневом, унынием.
Временами дерутся бессмысленно, яростно.
И мечтают вернуться к божественной линии.

Он рождается где-то внутри, возле печени.
Поднимается к мозгу по сонной артерии.
Растекаясь, сливается в точку конечную
и летит изо рта и из глаз одновременно.
Зазвучат децибелы в эфире не хилые,
обрамлённые крепкою бранью площадною.
И слова в этот миг никого не помилуют -
раскалённые, колкие и беспощадные.
Появляется облако слов шаровидное.
Накрывается жертва удушливым шарфиком.
Проливаются слёзы, не факт, что невинные.
Может даже случится угроза инфаркта, и
воздух станет вокруг удручающе тягостным,
словно плиты бетонные комнату стиснули.
Тишина зазвучит, как спасение, благостно,
уводя от эмоций пугающе-низменных.

После драк - воспитание жизненной стойкости -
заглушает "горыныча" с гневными вспышками.
В детстве батя "лечил" - хрясь! - ремнём для спокойствия.
И советы психолога впредь будут лишними.

5.3. сантехник Серёга Смирнов

Привёз Харон Смирнова в спецприёмник
и сдал (под роспись крестиком) чертям.

— Ты тут веди себя, Серёга, скромно!
— А смысл, братан?  Теперь-то не простят…
Прощай старик, спасибо за заботу, 
как будут деньги — сразу же верну,
сантехники нужны и в преисподней.
И — обнялись… Харон кивнул — Ну-ну…

А дальше —  черти в ходе спецбеседы:
мол, как грешил, на что давал упор,
прелюбодействовал или кого-то предал,
а может, врал? А, может, что-то спёр?
Серёга перечислил все пороки,
какие сходу у себя нашёл.
А главный чёрт ему кивал и строго
похрюкивал, мол, это — хорошо.
Определились без проблем по кругу —  
такая штука типа этажа.
Чёрт на прощание пожал Смирнову руку.
— Гони на Пятый! — тот и побежал.

На Пятом — горевал смотритель Флегий:
забился слив, сломался унитаз,
сорвало кран и размывало штреки...
Короче, там работы — где-то... час.
Так и пошло — всё как в обычном РЭУ,
ремонт, наладка, смена батарей…
В Аду Серёгу ценят и лелеют.
А в Рай зовут!
                       Но Ад ему родней.

6.1. Ересь

Я опять ни разу не был за год
там, где травы огород теснят, 
где малинник в конопушках ягод
ждёт непостоянного меня,

где такой простор в полях без края –
летом звонкий, а в снегу немой, 
где тропинка, круто обрываясь
у оврага, говорит: "Домой!.. "

Где, влюблённый, я срывался шало, 
разругавшись с миром и собой, 
где когда-то, многое прощая, 
улыбались бабушка и Бог.

Мне не отыскать их, не проститься:
жизни нет в крестах и алтарях. 
Память не удерживает лица
тех, кого любил, но потерял.

Не найти того, кто мне так нужен –
ни в душе, ни в звонах поутру:
Бога нет ни в новенькой церквушке, 
ни в словах молящихся старух.

Только ветер в поле за сараем, 
только яблонь сиротливый вздох:
Бог ушёл туда, где умирают, 
но упрямо шепчут:
– С нами Бог...

6.2. ересь
(с вкраплениями похоти и лимба)

Грешен имярек? - конечно,  грешен! 
В памяти то с Анечкой, то с Яной.
Но грехи случаются всё реже
даже без молитвы покаянной.
Жизнь диванной стала. 
Льстиво брешет
старый пёс-дружище: 
"Ты здесь главный!"

Пёс и я, живём как побратимы....
Вспомнилась из юности бравада,
что до рая ближе, чем до Рима...
Риму до меня вовек не надо.
Мимо жизнь и счастье тоже мимо
вместе с райским яблочком из сада.

Значит в ад. 
Представил: в круге первом
я и пёс.
Античные поэты
без антрактов треплют наши нервы,
распевая оды и сонеты.
А мои нетленки, мысли, перлы
не звучат, забыты.
 Скучно это.

Комната. 
Диван. 
Впадаю в  ересь,
глажу пса, 
надеюсь: утром в среду
женщина придёт.
Я ей доверюсь.
А она доверится поэту.
Пёс уйдет, 
уляжется за дверью
и вернётся взбалмошный к обеду.

"Нам до рая ближе, чем до Рима.". -
Если в это верить - жить терпимо.

6.3. Грустная сказка

Правда это, кривда ли — то уже не ведают.
Был отлит Царь-колокол в деревеньке Бедово.
Много лет он царствовал: звал на сход, к заутрене.
Стал народ зажиточней, даже целомудренней.

Как-то раз на Троицу грянул гром со всполохом.
Загудело в звоннице, словно били обухом.
Это блажь втемяшилась звонарю Игнатию —
колошматить колокол кованым распятием,
да кричать неистово: дескать, громы адовы
раскололи колокол, чтоб народ не радовал.
Видел, мол, как призраки просочились в трещины
во гробах пылающих и шестёркой мечены:
шарлатаны разные, пустосвяты, прочие...
В погребе Игнатия продержали до ночи.
Разумом он тронулся и сбежал по осени,
а разбитый колокол с колокольни сбросили.

В мир пустыми бельмами вглядывалась звонница.
Граждане с гражданками шли толпой к околице,
повторяли ереси, новой моде следуя —
время колокольчиков наступило в Бедово.
Говорили: колокол — средство подавления,
колокольчик каждому — вот свобода мнения!
И любое треньканье попадало в новости...
Время колокольчиков — бремя бестолковости.

К Пасхе пустозвонная приуныла братия —
три села на колокол жертвуют Игнатию.

7.1. Интернационал-XXI

Весь мир насилья мы разрушим до
Восьми утра, а если с бригадиром —
До четырёх, потом гульнём всем миром,
Разворошив осиное гнездо.

Плеснём в стакан дешёвого бордо,
Закусим плесневелым козьим сыром
И чокнемся с развенчанным кумиром,
Застывшим в ожидании Годо.

Мы встанем гордо, чисто и светло,
Мы распахнём пошире руки-крылья,
И если проповедники насилья
Наведаются в мирное село,
Прервём на время праздник изобилья
И радостно начистим им табло!

7.2. История одного убийства

Луна щербатой долькой цитрамона
Застряла в узком горлышке небес.
Лаврентий Никанорыч Дездемонов
Выходит погулять в осенний лес.

Он прячется за ёлку  у опушки,
Зловеще изогнув ухмылкой рот
И ждёт, когда в ночи тропинкой узкой
Матильда Бонифатьевна пойдёт.

Она пойдёт так необыкновенно,
Туфлёй пиная павшую листву.
Но стройное артрозное колено
Издаст внезапно тихий грустный звук .

Раскроет лужа стылые глубины,
Стремясь принять трепещущую плоть,
И вздрогнет облетевшая рябина,
Зажмурив любопытное дупло.

Лаврентий Никанорыч Дездемонов 
Матильду Бонифатьевну спасёт!
И вот - шаги!
Хрустальным перезвоном 
Осыпал тишину незрелый лёд.

...Она всегда гонялась за парнями 
И ела их без соли на обед. 
В её руке, унизанной перстнями,
Не дрогнул старый бабушкин тт...

7.3. Пейзаж с деревьями

Дыма завеса – чёрный, серый, лиловый.
Ходит вдоль леса сторож быкоголовый,
Ходит по краю мрачному и немому,
Не выбирая путь по кругу седьмому.
Сколько тоски и горя в лесах окрестных!
Души людские скрыты в стволах древесных.
Голые сучья, несколько листьев редких,
Лапы паучьи чудятся в тонких ветках.
Страха и боли тоже здесь в изобилии,
Собственной волей люди себя сгубили,
Помнят былое, видят одно злосчастье.
Тёмной смолою раны в коре сочатся,
Плачут, считая месяцы, дни, недели…
Что там за стая? Гарпии прилетели.

7.4. По-взрослому

Сбежала от мамы, мол, взрослая -  восемнадцать.
Мажор предлагает вискариком накидаться.
А в клубе диджеит шикарная Нина Кравиц,
мерцают прожекторы, стелется белый дым,
знакомые ритмы сегодня звучат на рейве.
Он добрый и милый, зовут его просто - Дейви, 
от виски она и податливей, и добрей, и
готова теперь до утра тусоваться с ним.

(Вот будет о чём посудачить с подружкой Любой!) 
Случайный знакомый хороший, совсем не грубый, 
Красив и накачан, ну просто модель с ютуба - 
а, может, ударил ей в голову алкоголь? 
Он шепчет: "На крышу пошли, здесь так шумно, зая.
Посмотрим, как звёзды на небе ночном сверкают."
Всё так романтично! И девочка представляет, 
что встретила принца. Да только вопрос -  того ль?

И ей бы сбежать от красавца куда подальше,
но глупый ребёнок не чувствует лжи и фальши. 
Всё выше, по лестнице - путь в темноту кратчайший...
Он дышит прерывисто: "Дура, да не ори!" 
Рычит, словно зверь, обезумев от дикой страсти...
Таков первый секс? Боль  пульсирует, рвёт на части!
Вот так и становятся взрослыми в одночасье...
С небес ей сочувствует призрачный Альтаир.

7.5. Причал

Балкон у нас — заброшенный причал, 
но мне уютно,
и если начинается скандал, 
то он — приют мой.
Здесь царство заколдованных теней,
и на буфете 
спит красный трехколёсный прохиндей —
велосипедик.

Здесь палка одинокая — от лыж —
упёрлась в небо,
и прилетел ко мне знакомый чиж,
и просит хлеба.
В кармане завалялся — не сломать —
засохший бублик,
и если этот круг не разорвать,
то драка будет.

Струится пыль по рыжему лучу, 
бутылкам, банкам…
Чирикнул чиж. Молчи! Ведь я молчу —
просила мамка. 
Я тихо наблюдаю, как паук
расставил сети.
На табуретку стану и смахну 
его на третий. 
Хотя зачем на третьем этаже
паучья пряжа?

Здесь у меня есть муха для чижей,
есть зонтик пляжный.
И море плещет прямо на причал,
и светит солнце...

Но пьяный папа громко закричал.
Сейчас начнётся.

8.1. День третий

Обман к обману третий день. 
Лжецы весь свет загородили. 
Невесте спели тили-тили, 
А жениху и спорить лень.

Планёрка, утро, суета.
Начальник транспортного цеха 
Несёт такое, что без смеха
И год не тот, и ты – не та.

Смеёшься: супятся, ворчат, 
Но (неожиданно) не спорят. 
Гендир блажит, что фирма вскоре 
Воспрянет на серьёзных щах.

Ага, воспрянет и взлетит. 
На Марсе филиал откроет. 
Доярка чахнет при корове, 
Сметана киснет впереди.

Тебя как будто здесь и нет: 
Ни замечаний, ни вопросов. 
Прогноз на будущее розов, 
Врунишкам важен этот цвет.

Здесь нужно сохранить лицо, 
Неважно – зумер или бумер. 
А в коллективе кто-то умер, 
И собирают по пятьсот.

Успеть и сдать к среде отчёт, 
Отбиться от объятий шефа, 
Взойти на Эверест без шерпа, 
И сочинить сонет ещё.

«Была оторва и герла».
Венки выносят вон из зала.

И понимаешь запоздало, 
Что ты три дня как умерла.

8.2. Дорога к светлому будущему

Казалось, что верной дорогой идём,
что сгинули гитлер и сталин,
мы сдали оружие в металлолом,
умней и отзывчивей стали.
Вот-вот отойдёт от разрухи страна,
лишь выполним в срок пятилетки —
и будет везде и всего до хрена,
а деткам бесплатно конфетки.
Нам трудно пришлось — то потоп, то пожар,
то падали скот и надои,
но помощи ждали орда чегевар
и прочие иногерои.
Свои перебьются — ведь это свои —
привычны к нужде и запретам.
Мы в космос ракету отправить смогли,
наивно гордились балетом.
На мир любовались сквозь телеэкран
и партией были довольны,
хоть каждый десятый в получку был пьян,
а каждый из сотни — запойным.
Безжалостно прошлое вторгнется в жизнь,
решай: хорошо или плохо…
Здоровый ребяческий патриотизм
сменился застойной эпохой.
Состав по инерции шёл под откос,
пока в перестройку не рухнул.
Забрезжил рассвет, только снова принёс
войну, беспредел и разруху.
И каждый, как мог, в те года выживал,
на хлеб добывая и масло.

А сон всё не шёл, и старик вспоминал,
вздыхая: "Напрасно, напрасно...”

8.3. И это всё о лжи

Жизнь так устроена, поверь,
Что узнаём мы слишком рано,
Как душу гложет правды зверь
И гладит нежно шёлк обмана.
Мы так самозабвенно врём —
И с придыханием, и с чувством,
Что, не считая ложь грехом,
Обман возводим в ранг искусства.
Мы лжём судам, ГИБДД,
Начальству, жёнам, тёщам, детям,
Лжём психиатрам и тэ дэ,
Да всем, кого по жизни встретим.
Лжём во спасение порой,
Боясь, что правда выйдет боком.
Лжёт и преступник, и герой,
Лгут даже в Думе ненароком.
Проносится за годом год. 
Бог весть, что с нами будет дальше…
Ответьте честно, кто не лжёт 
И прожил эту жизнь без фальши?
Рай полупуст, аншлаг в аду.
Напрасно Пётр звенит ключами —
До врат немногие дойдут.

Лгать или нет? Решайте сами...

8.4. Не надо

Вот не надо, ради бога, про долг,
И про дом, государством подаренный.
Никогда не кончалась добром
Щедрость и доброта государева.
Никогда. Слушай сказки да верь,
Лицемерить учись, в ноги кланяться…
Отражаются в тугой синеве
Безымянные могилы на кладбищах.
Вновь февраль и на пороге весна?
Не обманывай, по-прежнему холодно.
Где страна — всегда рифмуешь «война».
Здесь молчанье — позор, а не золото.

8.5. Поровну

У меня украла глаза цыганка,
Попросила монету – кошелёк стащила.
В очках я – страшила.
Счастье моё в чужом кармане.
Линзы теперь не куплю.
Не заглянут парни за толстые стёкла,
Буду и дальше смотреться блёкло,
Пока не скоплю со стипендии по рублю.

Выйду из электрички, покачнусь на ветру,
Всхлипну: «Да чтоб тебе!» – вдруг...

Цыганка увидит моими глазами
Все болезни из учебников за первый курс,
Начнёт по латыни читать наизусть.
Песни петь перестанет.

А меня в суете вокзальной закружат кибитки,
Пёстрые юбки веерами раскроются.
Весна ворожит. На меня заглядываются незнакомцы,
Солнце пляшет в стёклах разбитых.

Запрокину голову,
Слёзы стекут обратно под веки.
Прорастают невиданные побеги.
Обман, обмен – поровну.

8.6. *** (У метро Мычатники праздничный салют…)

У метро Мычатники праздничный салют.
Пряники печатные даром раздают,
Лимонад и пончики, вафли и зефир.
Всё плохое кончилось. Наступает мир.

В прошлом чай без сахара, черный неуют.
Радостно бабахает праздничный салют,
Озаряет площади, красит облака –
Толстые и тощие рыжие бока.

Горожанам весело: ходят и едят
Под лихую песенку маленьких утят.
Им еще сгущенку и мясо в лаваше
Принесли лощеные люди-атташе –

Губы напомажены, щеточкой усы,
Спрятаны бумажники в кружева-трусы,
Полон тихой прелести мягкий добрый взгляд,
Разве только челюсти несколько смутят –

Сильные, упрямые, стиснут – раздробят.
Ну их, эти пряники, этот лимонад.

8.7. холодный чай

попасть домой не позже десяти, 
с три короба чего-то наплести,  
поспешно снять прокуренную куртку, 
умыться и неслышно, словно мышь,
скользнуть в постель и сделать вид, что спишь,
а остальное… утром, поздним утром.

за завтраком уткнуться в телеграм,
терзая пальцем треснувший экран –
смартфон не вынес пика напряжений.
в нём гигабайты лжи и воровства,
в нём тайны, как опавшая листва,
и вечная беда несовпадений.

чай остывает, мы опять молчим.
не тронут джем из жёлтой алычи, 
и кажется, что всё бесповоротно. 
а наша жизнь, как треснувший орех,
в ней лучшее, что было, – это грех. 
осмысленный.
прекрасный. 
первородный.

8.8. Хорошие новости

А знаешь, из хороших новостей - 
почти весна, и затерялись те
недели, километры, краски, звуки, 
в которых нет тебя и нет меня, 
сплошная беспросветная фигня, 
синонимом к разрухе и разлуке. 
Не то чтобы скучала - не жила, 
а выполняла кем-то данный план - 
освоить за полгода пятилетку
"не встретил-не услышал-не сказал". 
Весь мир ужался в тренажёрный зал: 
ходи себе в своей квартирной клетке, 
маши руками, приседай, дыши, 
смотри "Cпокойной ночи, малыши", 
по вечерам выгуливай балконно
себя, собаку, кошку, чай, коньяк 
с тоской вприкуску, внутренний бардак 
и бесполезный пластик телефона...

И все же, из хороших новостей - 
пришла весна, и сходит снег со стен
квартиры, босиком хожу по лужам. 
И солнце в окна светит всё сильней, 
и я со-счёта-сбилась-сколько дней
живу, как будто ты уже не нужен.

9.1. Девятый

Трепещут нервы на ветру, поскольку явно не стальные.
Мы вышли на девятый круг, пройдя досрочно остальные.

Совместно радости сполна изведали, потом невзгоды,
Потом апатии волна накрыла сунувшихся в воду.
А брода не было нигде, и где он, ведал только леший.
И мы стояли в той воде, от штиля полного опешив.

Застой на пользу не пошел. Мы в нем дошли-таки до точки.
Потом смекнули: «Хорошо, наверно, плыть поодиночке.»

И вот, как в море корабли, мы разбежались вправо-влево,
Транжиря гривны и рубли в угоду собственному чреву.
Но только не был корм в коня, и мы февральским утром ранним,
Друг друга черт те в чем виня, сошлись опять - на поле брани.

Пришел на смену смеху грех в шестой, особенной палате.
Теперь одна вина на всех, и каждый чуточку предатель.

9.2. ЛЕДЯНОЕ БОЛОТО. ЖИДКИЙ АЗОТ.

Вергилий повторял на всякий случай:
- Ты должен знать, что всех кончина ждёт,
Никто не минет смерти неминучей,
Но тело лучше сохраняет лёд.
А у кого работа дипломата,
Тех помещают в сжиженный азот.
Где клялся дипломат любовью брата,
Там ночью посылаются войска,
И клятва продолжением чревата,
Равняя город с грудами песка.
Вот потому- то ветеранов МИДа
И после смерти мучает тоска.
В аду, в азоте гложет их обида:
Они б хотели катафалк и гроб,
И ордена для красочного вида.
Где эти покорители Европ,
Кто клятвы на бумаге подписали?
Лежит в азоте пеплом Риббентроп,
И не звенят награды и медали.
- А всё-таки, - Вергилий мне сказал, -
Здесь смешаны и кары, и печали:
Кто дипломат – тот профессионал.  

9.3. Лёлька

Боль хочет, чтобы её чувствовали. 
                                               Джон Грин

глаза у Лёльки полные морей,
чудной рельеф обкусанных ногтей,
у ног стоит рюкзак с раскрытой пастью,
а в нём тетрадка, кролик-талисман
и Грина недочитанный роман....
она мне говорит тихонько: «здравствуй».

звонок с урока — в классе шум и гам
несётся по проходам, по углам:
«уродина», «блаженная», «заучка» —
бьют Лёльку по лодыжке, по плечу...
я с ними не согласен и кричу,
но мой протест предательски беззвучен.

она мне говорит: «ещё не спишь?
а знаешь, сколько тайн у школьных крыш?
пересчитать — камней в морях не хватит» — 
я глупо улыбаюсь... в горле ком — 
«а хочешь, почитаем перед сном
о том, что звёзды в чём-то виноваты?»

стою на крыше: осень шелестит,
обрывком кровли ветер шпарит бит,
а Лёлька клеит пластырь на колено.
«не больно» — хорохорится — «пустяк».
но хлеще расползается синяк
и тает вместе с ней в иной вселенной.

когда уходит Лёлька — меркнет свет.
прости меня, прости — шепчу ей вслед,
и почва под ногами легче пуха...
рюкзак висит на тоненькой спине,
а с рюкзака подмигивает мне
крольчонок на брелке с кровавым ухом.

9.4. Сингулярность

Друг мой ситный, боюсь сыскать
я тебя в нищете больного.
Всё запуталось, я — москаль,
ну а ты из полка иного.

И под вечер от дум устав,
я впадаю в дремотный морок,
где Морфей на мои уста
налагает клеймо минора.

Снится мне, как в родном краю
неприкаянные детины
сапогами собаку бьют,
а ты смотришь невозмутимо.

Ты же, Сашка, сплошной металл,
никого не давал в обиду.
И от деда со мной впитал,
что обидчики будут биты.

Мы с тобой с одного листа
прирастали к священной книге,
а теперь предо мной предстал
нетопырь — оторви и выкинь.

Волчий крюк на твоём плече
окровавил страну стократно,
он оставил тебя ни с чем
и наполнил дурманом смрадным.

Друг мой ситцевый, изложи:
сколько душ загубил до срока,
кем низвергнуто слово жизнь
в беспринципном кругу порока.

Пусть в запасе речей не счесть,
мы стоим, не сказав ни слова,
но предательство или честь
нам с тобой выбирать не ново.

9.5. Сыктывкар

Сидели у палатки на вокзале, съев чебурек,
пёс лопоухий с грустными глазами и человек. 
Он, отхлебнув кефира из бутылки, нутро обжог,
лохматого погладил по загривку: «Прости, дружок!» — 
и, будто бы в разверзнутую бездну, под лязг и гул
в вагон последний поступью нетрезвой с трудом шагнул...
Пёс следом побежал, он торопился, по льду скользя. 
Вход преградила грудью проводница: «Тебе нельзя!»
В судьбу вмешался беспристрастный фатум, кирпич пути —
грудь проводницы метра два в обхвате, не обойти.
Вагончик укатил через минуту в зимы разгар.
Конечной точкой данного маршрута был Сыктывкар.
Остался пёс с перроном равнодушным, прервав свой бег.
И засыпал собачий нос и уши холодный снег…